Сумерки (Размышления о судьбе России)

Яковлев Александр Николаевич

Конечно, данная картинка может показаться слишком черной, а значит, и не совсем справедливой. Новая Россия за очень короткое время шагнула в новую эпоху. Подобного сжатия событий история, на мой взгляд, еще не знала. Опро­кинута система ленинско-сталинского фашизма, положено начало построению гражданского общества социального ли­берализма. Но только начало. Социалистическая номенкла­тура, дождавшись своего часа, снова пытается вернуть обще­ство в стадо с его привычной рабской психологией.

Почему это происходит? На мой взгляд, верховные жрецы последних лет не знают, или не хотят знать, что и как было на тернистом пути к свободе,

сколько это стоило сил и нервов народу, равно как и тем, кто связал свою жизнь с реформа­торством. Самопожертвование и предательство, клеветы и восторги, надежды и разочарования, удачи и ошибки, грязь прошлого и вера в будущее — все это сгустилось в душевных страданиях, но и раздумьях о том, какие еще капризы ждут Россию на тернистом пути к свободе. Капризы охлократии и плутократии.

Начну, однако, с другого конца. Меня донимали и до сих пор донимают вопросами, когда точно, в какой именно мо­мент я изменил свои взгляды. Раньше отвечал, как мог, всяче­ски выискивая аргументы и даже оправдания, но все время чувствовал, что у тех, кто задает вопросы, остается неудовлет­воренность ответами, да и меня самого не оставляла какая-то двусмысленность. Иначе и быть не могло, ведь те, кто спра­шивал, как бы накладывали мои ответы на свой личный опыт, который был другим, просто другим. Всех метало из стороны в сторону ветром перемен. Все искали свою правду.

Я долго копался в самом себе, искал по закоулкам памяти эти взгляды, вспоминал многочисленные сомнения и разоча­рования, пока меня самого не ошарашил мой же вопрос, а были ли у меня какие-то взгляды в их осмысленном виде? Именно мои, а не чужие. И пришел к ясному ответу — у ме­ня таких взглядов не было. Вместо них в сознании удобно устроился миф, что такие взгляды есть. На самом же деле эти «взгляды» носили виртуальный характер, они пришли из мира обмана и питались властвующими химерами и охраня­лись страхом. Но постепенно, по каким-то неизведанным причудам мистики, эта виртуальность превращалась в стран­ную реальность надежды и веры, которыми все мы жили. И вовсе не о смене взглядов идет речь, а о психологически сложном процессе возвращения на грешную землю реаль­ности, которая, увы, далеко не столь сладка, как мифология.

Теперь многие стали забывать, каким было общество до Перестройки и какими были мы сами. Забыли ту затхлую ат­мосферу, которая убивала все живое, даже маленькие рос­точки чего-то нового. И как нам, сторонникам реформ, толь­ко шаг за шагом, по мере овладения новой информацией, новыми знаниями, становилось очевидным (в данном случае я говорю и о себе), что марксизм-ленинизм бесплоден, отра­жает интересы той части общества, которая ищет «свое счастье» в чужом кармане, а еще охотнее — в грабежах и разрушениях. Она, эта часть, до сих пор ненавидит успех других и не свое благополучие.

Уже забывается, что советский человек был лишен власти и собственности, дабы оставался насекомым, в лучшем слу­чае — мелким грызуном. Уже забывается жизнь в «стране радости»: купил бутылку водки — радость, кусок колбасы — еще радостней. Уже забывается, что без очередей за тухлым мясом и гнилой картошкой жить не могли. Равно как и без родных стукачей и дебатов на парткомах-профкомах относи­тельно того, с чьей женой, что и как вытворял отдельно взя­тый «аморал». Маршалу Жукову и режиссеру Товстоногову «жучков» и в спальню понаставили. Впрочем, членов Полит­бюро тоже подслушивали, равно как и генеральных секрета­рей

и президентов. Любознательные были руководители па­раллельной партии — партии чекистов, жадные до знаний.

Новые национал-патриоты делают вид, что не было преда­тельства страны в 1917 году, когда кучка террористов поста­вила на колени Россию, не было кровавого месива репрессий и геноцида народов, не было детей заложников, тысяч разру­шенных храмов и расстрелянных священников. Ничего не было, кроме «добрейшей и мудрейшей власти», допустившей некоторые перегибы — с кем не бывает.

Надо сказать, что и в начале Перестройки еще не сложи­лось объемного и ясного понимания, что природный запас жизнеспособности — духовной и физической — впустую растрачен настолько, что само выживание народа стало вполне реальной проблемой. Предрекал же великий русский философ Н. Бердяев еще столетие тому назад, что «в рус­ском народе и его интеллигенции скрыты начала самоист­ребления». Не хочу соглашаться с этой мыслью, но постоян­но возвращаюсь к ней. Возвращаюсь потому, что понимаю: Россия сошла с магистрального пути развития и отстала на столетие. Ленинско-сталинский марксизм породил русофоб­скую идеологию, видевшую Россию только в качестве мате­риала для мировой революции. Интеллект умерщвлялся упорно и безжалостно. Большевизм, вооруженный чужерод­ной для России концепцией общественного развития, не только разрушил страну экономически, но и многое сделал для коллективизации души, растворения ее в кровавом меси­ве убийств и предательств. Животворящая совесть ушла в подполье или постепенно усыхала. Умирающая совесть и есть умирающая нация.

Нам еще только предстояло понять, что компромисс с большевистским укладом жизни невозможен, более того, противоречит цели преобразований — построению свобод­ного общества. Политическая обстановка изменилась, но больше по намерениям, чем по практическим делам. Партий­ный аппарат не сдавал своих цензурных и распорядительных позиций. Крутилось, как и раньше, колесо проверок, наказа­ний, угроз. Вокруг экономики танцевала болтовня, оторван­ная от реальной жизни. Догма о государственной собствен­ности как самой эффективной продолжала господствовать. Частная собственность относилась к категории диверсий.

По причинам, которые порой трудно выловить в потоке собственных переживаний, связанных с нелегкой задачей перевести свои еще не оформившиеся по ряду проблем взгляды в практическое русло действий, я в качестве желез­ного правила занял следующую позицию: осторожность, ос­торожность и еще раз осторожность. Но осторожность осо­бого рода — осторожность в отношениях с нашим специфи­ческим социумом, который готов сначала вознести кого-то до небес, а потом разорвать его на куски. Случалось и обрат­ное: сначала разорвать, а потом вознести.

И все же к определению «осторожности» я и сам относил­ся с некоторым недоверием. Сюда вкладывал простую фор­мулу: смело идти на практические дела демократического ха­рактера и одновременно утверждать, что делается это ради укрепления социализма.

Иногда спрашивают, а не противно ли было притворяться и разыгрывать из себя дурачка? Да, противно. Но, может быть, кто-то знает более эффективный путь с точки зрения конечного результата в условиях деспотии и казенного одно­мыслия? Утверждаю, не было такого пути в тех конкретных условиях, если стоять на позициях эволюционных преобра­зований, а не революционной истерии.