Сумерки

Опильский Юлиан

— Не ходи туда, Грицько, не то и тебе ещё достанется. Несколько дней тому назад приехал сюда князь Нос, так они его чуть не убили, сидит теперь в яме. Трохим бегает как угорелый, и кто знает, выйдет ли цел и невредим из этой заварухи. Коли хочешь, оставайся у меня, а во двор не суйся.

— Что ж, послушаем мудрого совета, — согласился Грицько, искоса поглядывая на челядь, таскавшую с возов в кухню съестные припасы. Потом быстро привязал у сторожки коня, накрыл кожухом, насыпал в перемётную суму ячменя, а сам, чтобы стать похожим на челядинца, закатал рукава и сдвинул шапку на затылок.

— Ты куда? — спросил удивлённо привратник.

— Известное дело куда! Расспросить, разведать, повидаться с Трохимом.

— Не делай глупостей, Грицько, потом пожалеешь. Половина нашей челяди убежала в село переждать грозу.

— А какой такой чёрт приехал?

— Князь Сигизмунд Кейстутович.

— А!..

Точно молнии, засновали в голове хитрого Грицька мысли:

«Князь

Сигизмунд Кейстутович посадил в яму князя Носа… Неужто по приказу Свидригайла?.. Нет, не может быть! Достаточно было дать князю наказ, зачем его было сажать? А может… может, Кейстутович задумал что-то недоброе. Даже малый ребёнок знает, что сыновья Кейстута не любят Ольгердовичей, а Свидригайло — Ольгердович… Тут дело нечистое!» — решил он наконец и, неторопливо переваливаясь с боку на бок, с ленивым видом зашагал в корчму. По дороге биричи, слуги, ратники то и дело толкали его, задевали чем попало, ругали за то, что загораживает им дорогу, обзывали увальнем, ротозеем и дурнем, но он не терял присутствия духа, упорно продвигался вперёд, пока не очутился в корчме за стойкой. Трохим едва успевал записывать гарнцы мёда и пива, которые выпивали ратники, бояре и служба, сидя за низкими столами. Рядом княжий казначей отсчитывал деньги из большого кожаного кошеля, — видимо, расплачивался с шинкарем, потому что, несмотря на явную усталость, глаза Трохима светились радостью. Маленькие свиные глазки корчмаря нет-нет и останавливались на пузатом кошеле, и сладкая улыбка блуждала на узких почерневших губах. Но вот Трохим увидел Грицька…

Ни на мгновение не теряясь, он равнодушно кивнул головой и велел подать из-за стойки связку колбас. Грицько лениво полез под стойку, над ним склонился и Трохим.

— Не эту, да не эту, другую! — командовал он и присел так, что их головы сблизились.

— Где князь Олександр? — спросил шёпотом Гридько.

— В подвале под корчмой. Бери его, и бегите! Кони у старого Якима Сала в Деревище.

— А за что его, за бунт?..

— Нет, за бабу! — кинул Трохим и поднялся. — Давай побыстрей! — крикнул он сердито. — Кости у тебя ломят, что ли? Ладно! Теперь беги на кухню, пусть тебя покормят!

И Трохим отвернулся к казначею.

Грицько лениво зашагал на кухню.

Значит, князю Олександру грозила опасность. Выкрасть его среди такого количества слуг Сигизмунда было нелегко, но Грицько, в качестве слуги корчмаря, мог это сделать без особого труда. Жбан мёду да чарка варева из зелёных головок мака, которые всегда держал про запас каждый знахарь, — а там хоть на волах приезжай за пленником. Не это его беспокоило. Грицько знал, что уловку с мёдом проделал бы Олександр и без его помощи. Видимо, князь сам не хотел убегать, поскольку ещё сидел в подвале. Потому Грицько и допытывался о причине его заточения, а услыхав, что замешана женщина, сразу же потерял всякую надежду. Женщина, видать, его зазноба, раз он пожертвовал ради неё свободой и даже отказался от борьбы с врагом, которая до сих пор была целью его жизни.

В просторной кухне вокруг огромной пылающей печи возились повара. Слуги вертели огромные вертела с тушами, в больших кадках месили тесто для хлеба, потрошили птицу, поросят и подсвинков, тут же собралось немало ратников, сокольничьих, писарей, биричей и отроков; они сидели на скамьях под окнами и пили пенистое пиво из стоящей в углу бочки. О том, чтобы её поставили, позаботился сам Трохим, желая привести слуг князя в хорошее настроение и вызвать к себе благосклонность. Несколько раз в день пустую бочку наполняли свежим пивом, поэтому слуги добросовестно докладывали, сколько было задано лошадям ячменя, овса, сена. На этом Трохим и зашибал в десятеро больше, чем стоило пиво… Благодаря пиву кухня стала сборищем всей княжеской дворни. Тут рассказывали о выходках своенравного и порой чудаковатого князя Сигизмунда и делались предположения о его затеях и намерениях, переговорах и каверзах, приправляя всё весёлой шуткой и остротами. Кухня то и дело сотрясалась от хохота.

Грицько уселся в углу у бочки. Повар подал ему большой кусок мяса, краюху хлеба, глиняную кружку, и Грицько принялся неторопливо за еду и пиво, а его маленькие чёрные глазки подмечали всё и всех, и от его пристального внимания не ускользало ни одно слово и ни один жест собравшихся.

— Ого-го! Что чудной наш князь, то чудной! — низким басом бубнил рослый, плечистый конюший. — Знаете, что было на рождество в Вильне?

Знавшие эту историю захохотали, другие же с любопытством повернулись к конюшему.

— Что же было? — спросил кто-то.

— Почти весь двор уехал тогда в Ошмяну, — заметил кое-кто из ратников и биричей, — только старший бирич Гнат оставался тогда с князем да ещё вы, потому мы и не знаем.

— Вам ведомо, что у нашего князя в предместье Антоколь есть дворец, а в нём особая служба… — начал конюший.

— О-о-о! Знаем, знаем! — закричали в один голос ратники, а кто-то добавил:

— Вроде как табун у жеребца! — и захохотал.

Конюший кивнул головой.

— Ну да! А ты, умная голова, не трещи, как куцехвостая

сорока, о том, что все воробьи уже наизусть знают. Так вот: как раз прибыл посланец короля, некий Домарат из Виснича, низенький, белобрысый такой, с рыбьими глазами, и воняло от его волос тухлым яйцом. Мазал он их, видите ли, белком, чтобы кудри держались, а мыть-то не очень мыл, вот и завонялся.

— Тьфу! — сплюнул бирич Антон, родом из Прикарпатья. — Уж лучше масло, как у наших верховинцев, впрочем, и оно смердит, как зараза.

— Ну, подметил этот пан Домарат, как из окон замка выглядывали разные там женские мордочки, не идёт ли князь или кто другой…

Все засмеялись, зная, что князь Сигизмунд, утолив свою страсть, переставал ревновать и охотно сватал своих «подружек» за мелких литовских бояр. При этом происходили и различные пресмешные истории, вот все, жадные к пожалованиям и к боярской службе, слуги или путные бояре и вертелись около княжьего дворца.

— Точь-в-точь турецкий гарем! — заметил сотник.

— Ну да! — подтвердил конюший. — Как знал, так и звал. Приехал князь во дворец и перво-наперво к своим девушкам. Поглядел, покрутил носом и спрашивает, которая из них готова выйти замуж. Отозвались на это одна или две, а остальные от смеха просто давятся. Князь рассердился, прикрикнул на них, а они хохочут пуще прежнего. Потом рассказали, что пан Домарат пристаёт к одной чернявой татарочке, которую князь привёз года три тому назад откуда-то из-за Ворсклы. Князь в тот же миг посветлел, подморгнул раз-другой, ясно, обрадовался. Ну и ничего. Приходит вечером пан Домарат, стучит в окошко, татарочка ласково, мило ему улыбается, аж вспотел пан от внутреннего жара. «Иди, — говорит девушка, — к двери, впущу». А пан, боясь псов и слуг, ей в ответ: «У тебя, дивчина, наверно, на теле пояс невинности». Не долго думая, та подняла юбку и показала… тут уж пан удержаться не смог и к двери; открыла ему татарка, пошли они к её комнате. Вдруг татарка спохватилась, не заперла, дескать, за гостем дверь: «Заходи, говорит, сюда, а я пойду запру дверь и сейчас же вернусь, а ты пока раздевайся». Сказала и как сквозь землю провалилась. Входит пан Домарат, в комнате темно, идёт на ощупь. Тепло, в очаге тлеют угли. Наклонился пан Домарат, подкинул дров, раздул огонь, стал осматриваться и обомлел. У двери, свернувшись в клубочек, лежит не то кот, не то собака, пригляделся поближе, оказывается, Муха, медведица князя… Кинулся к порогу, но куда там. Муха на задние лапы, ревёт, загородила дорогу: а татарки нет как нет. Только наутро отворилась дверь, и князь со мной и Гнатом на порог, будто за Мухой. Поглядел князь на панка и диву даётся. «Стража, кричит, ловите вора!» Пан Домарат бух князю в ноги, а тот ещё больше осерчал. «Значит, ты, такой-сякой сын, содомским грехом задумал осквернить княжью палату? Ну, я тебя покараю, сначала исполосуем кнутом спину, потом отрежем то самое, чем соблазнил бедную лесную тварь, сиречь Муху, а потом уж сожжём на костре, такова кара за скотоложество!» Панок со страху хлоп в обморок, а когда вылили на него ушат ледяной воды, он, всхлипывая и роняя слёзы, стал оправдываться. Князь слушал, слушал, хмурился, а мы двое, ей-богу, чуть со смеху не полопались. Пан Домарат весь мокрый, перепуганный, дрожит и клянётся всеми святыми, что ни девушки, ни медведицы не трогал; князь грозно сдвинул брови, а мы, что волки на добычу, ощерились, наконец князь и говорит: «Какая разница, опоганил ли ты моё ложе или только клетку медведицы, ты обесчестил моё жилище и должен быть за это наказан. Но мне не охота ни убивать тебя, ни калечить, как требует того закон. Потому ты женишься на моей рабыне, которую отпущу на свободу, а этим двум свидетелям бей челом, чтобы обо всём молчали…» Ну, панок давай благодарить. Целует князю руки, ноги. Готов целовать куда угодно. Но дело этим не кончилось. Позвали татарку, а она в смех. «Что? Ваша княжеская милость желают, чтобы я пошла за такую скотину? Пусть женится на Мухе или хоть на самом чёрте, только не на мне. Моя постель не для такого облезлого и мокрого мерина». Тут князь как расхохочется, за ним мы и все девки, которые к этому времени сбежались. Точно весь Антоколь сошёл с ума. Заглушили даже колокольный звон. На рождество это было. Панка посадили на лошадь, скоморохи напялили на конскую морду личину козла, а сзади привязали коровий хвост. Хвост бьёт по ногам, конь на дыбы; мокрый, замёрзший всадник лязгает зубами, хватается за гриву, а скоморохи и уличные зеваки, что целыми днями толпятся на рождество по улицам, за ним с рёвом: «Ату его! Козёл на козле! Медвежий любовник!» И чего только ещё не кричали, а князь только за бока хватался. На другой день посланец как в воду канул. Убежал от стыда.

Долго не умолкал хохот среди слушателей. Грицько знал из рассказов о князе Сигизмунде, что он жесток и терпеть не может князей и больших панов. И хотя во всех тонкостях Грицько не очень разбирался, тем не менее он понял, о чём идёт речь, и внимательно прислушивался к дальнейшему разговору.

— Интересно бы знать, — снова заговорил конюший, когда смех немного утих, — что будет с этими двумя бабами, которых мы захватили с князем Олександром. Ты, Гнат, был при этом, расскажи, о чём они там говорили.