Сумерки

Опильский Юлиан

Гнат поморщился и засмеялся.

— Это статья иная! — начал он неохотно. — Их дело, к тому же князь Нос присный друг великого князя. И никому бы не советовал болтать, чтобы потом разные тут вороны, — Гнат провёл рукой в сторону случайных слушателей, — точили себе клювы о княжье имя. Дойдёт до его ушей, — беда! Могу только сказать, что одна из них пани, полячка, другая её служанка.

— Ну, это всем известно, — послышались голоса.

В это мгновение Грицько чуть не свалился со скамьи, на которой сидел. На пороге он увидел… нет, глаза его не обманули… он увидел Скобенка, который внимательно

слушал рассказ Гната, глядя на него во все глаза, и, казалось, глотал каждое его слово.

— Так вот, пани, — продолжал бирич Гнат, — подлизывается к князю вовсю, должно быть, его не знает, ха-ха! Думает, наверно, что он такой же дурень, как Кердеевич или Нос.

— Ха-ха! — засмеялся стольник. — Он каждую неделю меняет сапоги.

— А может, халявки [12] , — вырвалось у какого-то остряка.

— Дурень ты, со своей халявкой. Вот ты хоть и в халявках, а после тебя видать на снегу следы босых ног…

— Что делать, коли сапог дырявый, — защищался ратник.

12

Халява — здесь в значении голенища и непотребной женщины.

— То-то и оно, что дырявый, а князь дырявых не любит. Вот почему ему сапог, а тебе, может, достанется от него халява, да ещё с приданым, если будешь скромен…

— Так, значит, говоришь, пани подсовывается к князю? — допытывался конюший.

— Именно подсовывается, это ты хорошо сказал, — подтвердил бирич Гнат, — а князю приглянулась Марина. Нравится ему, видать, больше здоровое тело селянки, чем прелести пани. Возьмёшь в лапы, огонь по жилам пойдёт. Твёрдое, упругое, не сломается и не раскиснет, да ещё подбросит, точно норовистая лошадь.

— Ха-ха-ха! — захохотали слушатели.

— Вижу, наш старый бирич большой знаток по части лошадей.

— И что же дальше? — послышались голоса.

— Да ничего. Ни пани, ни служанка, ни князь ничего ещё не знают. Сегодня вечером князь спросит пани, желает ли она ехать с князем Олександром, и отпустит её, если она того захочет, а служанку оставит себе. А коли пани заартачится, отвезёт её в Дубно, а князя оставит тут.

— А Марина? — послышался с порога полный отчаяния и угрозы голос Скобенка, так что все оглянулись.

— Марина, ясно что! В улье на Антоколье много тёплых, шкурами устеленных, коврами увешанных, мускусом пахнущих светлиц-ячеек. Новая пчёлка поселится на месяц-другой, в ожидании какого трутня.

— Но она не литовка, а здешняя, — заметил кто-то.

— Иди, поспорь с князем! — забасил, смеясь, конюший. — Какому чёрту охота распинаться из-за одной девки. Кто из нас не имел девки и кто не знает, что из-за них не стоит очень убиваться.

— Правда ваша, — вмешался в разговор повар, который в эту минуту вынимал из противня жареного фазана и собирался его украсить перьями, — в том-то и беда, что девки со временем превращаются в женщин, и тогда уже не ты её добиваешься, а она добивается тебя.

— Ну, а девка, кажись, ничего, за такими белыми коленками каждый и к чёрту на рога полезет! — заметил старый бирич Гнат.

— Сразу видать, что вы женаты! — смеясь, сказал повару конюший. — Я бы свою

научил уму-разуму…

— Та-та-та! — разгорячился повар. — Хвалилась кобыла, что с возом горшки побила. Вспомни только, сколько раз бываешь пьяным, да ещё в дребезину, ни рукой, ни ногой шевельнуть не можешь, вот жена и атаман, и не она, а ты будешь молить, просить милости.

Общее внимание сосредоточилось на споре между конюшим и поваром, и Грицько перестал слушать, тем более что его тревожило появление в корчме Скобенки. Поднявшись, Грицько вышел из кухни, ещё раз посмотрел на всё ещё стоявшего у порога молодого, недавно пышущего здоровьем и красотой юношу. Парня трудно было узнать. Лицо землистое, вспаханное морщинами, осунувшееся, увядшее, а весь он, точно старик, сгорбился и стоял на ногах как-то неуверенно, точно паралитик. Когда Грицько проходил мимо, их глаза встретились. Оглянувшись, он увидел, что Скобенко идёт за ним. В сторожку они вошли уже вместе.

XIV

Переступив порог комнатушки, Скобенко тут же повалился наземь и громко застонал. Судорожно сжимая кулаки, он рвал свои пышные кудри и бился об пол, пока не брызнула кровь. Потом, зашипев от боли, точно раздавленная гадюка, громко заохал на всю сторожку.

Наконец вскочил, схватился руками за голову и забегал как сумасшедший по комнате. По пальцам стекала кровь и смешивалась с приставшей грязью, а стоны и рыдания то и дело вырывались из крепко сжатого рта.

Широко вытаращив глаза, смотрел на всё это привратник, уступая дорогу ошалелому парню. Грицько неподвижно постоял на пороге, потом схватил Скобенка за плечо и тряхнул его, как садовник грушу.

— Тьфу! Успокойся, опомнись! — крикнул он.

Скобенко умолк, остановился и посмотрел на Гринька с таким видом, словно пробудился от глубокого сна.

— Молчи, тварь! — крикнул посланец боярина Миколы. — Не реви, коль услышат, будешь ещё и битый! Сядь, выпей мёду и сказывай всё толком. Может, что— нибудь и присоветуем.

— Ох, присоветуйте, братцы, присоветуйте, — запричитал он, складывая руки, как для молитвы, — отдайте мне мою Марину, мою жизнь, весь век буду служить вам, и не как друг и товарищ, а как раб…

— Марина служанка той пани, да? — спросил Грицько.

— Да!.. Ох, вы её не видели? Тогда понимаю, почему сами с ума не сходите. Ах! Вы её, значит, не знаете, нет!

По его щекам градом покатились слёзы. Но железные пальцы Грицька до боли сдавили ему плечо.

— Не канючь, а рассказывай всё по порядку! — приказал он. — Почему ты ушёл из Луцка и покинул боярина Андрия?

То и дело повторяясь, Скобенко с запинками рассказал всю правду. Как потом Заремба отправил его за награцой к Офке, а та отпустила его ни с чем. Грицько краснел, слушая, какими путями шли Заремба и его дочь, краснел от стыда за малодушие своих князей и одновременно удивлялся.

«До чего же хитрые-прехитрые паны!» — думал он, и кто знает, почему вспомнил в тот же миг Свидригайла. «Неужто и там причиной всему их поклепы и подлость?»

Скобенко окончил рассказ и тупо уставился в стену, весь обессиленный, изнемогший от воспоминаний о вероломстве Офки и Зарембы, раздавленный тяжестью навалившейся на него беды. Молчал и Грицько, размышляя о рассказанной истории.