Сумрак в конце туннеля
Шрифт:
Возникла короткая, мучительная пауза. Кажется, этикет соблюден, и можно приступать к сути, но тощий лишь молча переводил взгляд с футляра на что-то или кого-то за спиной у приезжего. Вероятно, там находились подельники, и, значит, отступать некуда. Гость лихорадочно перебирал варианты развития ситуации: шансы на благополучное разрешение есть всегда, но вероятность угодить в неприятность все-таки больше — это же Третьяковская…
Наконец тип вновь открыл рот:
— Что в чумодане?
Отвечать не хотелось, потому что это приближало развязку, однако
— Гитара.
Тощий вдруг улыбнулся, продемонстрировав крупные зубы — точь-в-точь лошадиные, просто единый комплект с лицом! — и подчеркнуто дружелюбно сказал:
— Лабух? Центряк! Греби с нами, — хотя глаза ничуть не улыбались, они остались такие же мутные, как были.
— Что? — несмело переспросил музыкант.
Тип на секунду сбился с настроя и бросил грубо:
— С нами пошли, — потом успокаивающе улыбнулся и чуть мягче добавил: — Капусты срубишь.
Очевидно, тощий полагал, что это предложение, от которого невозможно отказаться. Впрочем, от него и в самом деле оказалось невозможно отказаться. Музыкант почувствовал, как его крепко взяли под локти и повлекли вперед, в лабиринт с брезентовыми стенами.
Тип с лошадиным лицом важно вышагивал впереди, указывая дорогу. Иногда он оборачивался, бросая на музыканта ободряющие взгляды, и тот даже начал думать, что все не так плохо. Раз уж его не ограбили и не убили сразу, значит, им что-то надо, а это возможность. Хотя обольщаться не стоило. Один и без оружия против трех головорезов — шансы невелики. И ведь еще не известно, какой Минотавр его ждет в этих лабиринтах.
Несколько раз они сворачивали в переулки между палатками, одинаково узкие и замусоренные, похожие друг на друга, как похожи песчинки на морском берегу. Если бы музыканту предложили вновь проделать этот путь, только без сопровождающих, он, скорее всего, сгинул бы здесь, потерявшись меж одинаковых стен.
После третьего поворота музыкант расслабился: похоже, путешествие предстояло долгое, значит, что-нибудь придумается, выход найдется.
Он ошибся. Очень скоро провожатый остановился перед непримечательной палаткой, обернулся, и впервые в его взгляде отразились чувства: надежда и как будто сомнение. Музыкант ощутил, что его локти свободны, подтянул сползшую лямку сидора.
— Ну… — начал тощий, но, не закончив фразу, отступил в сторону, отвел полог и сделал приглашающий жест.
Музыканта несильно толкнули в спину, и он был вынужден сделать шаг вперед, в шумное пространство. Шумное — даже по сравнению с вокзальной площадкой.
Хриплый смех десятка луженых глоток и звон стаканов заглушили уличный гул. Вышибая слезы, в нос ударило ядреное табачное амбре. Музыкант закашлялся, сделал еще шаг и огляделся. В палатке было темней, чем снаружи. В центре стоял большой круглый стол, за которым в одиночестве сидел пожилой человек в солнцезащитных очках — в царящем здесь полумраке они выглядели лишним предметом — лишним, если не знать, что человек совершенно слеп,
Пожилой легонько ударил вилкой по бокалу. Хрустальный звон мгновенно оборвал всеобщее веселье, погрузив палатку в полную, просто-таки неестественную тишину. Краем глаза — взгляд был прикован к человеку в очках — музыкант видел, что пирующие буквально превратились в живые — нет, пожалуй, в настоящие мраморные или бронзовые — скульптуры, замерев кто с поднятым бокалом, кто с поднесенной ко рту ложкой, кажется, даже перестав дышать.
— Музыкант? — устало спросил пожилой.
Тот кивнул:
— Да.
— «Мурку» знаешь?
Музыкант облегченно и даже как-то разочарованно выдохнул: и всего-то? У него в репертуаре сотня разных, на любой вкус, песен. Конечно, он знает и «Мурку», — а бывая на Третьяковской, пусть даже и раз в год, не знать ее просто нельзя. Но неужели фантазия даже такого влиятельного и авторитетного человека — музыкант покосился на соседние столики — не идет дальше этой дурацкой песенки? Впрочем, не столь и важно, главное — все разрешилось, к счастью, благополучно.
— Если знаешь, не играй. Терпеть ее не могу, — произнес пожилой, не дождавшись ответа.
— Нет? — удивился музыкант. — А что тогда?
— Что-нибудь классическое.
Музыкант хмыкнул, извлек гитару из футляра, присел на подставленный стул и, пробежав пальцами по ладам, дернул струны:
— Урыли честного жигана, — с надрывом принялся выводить он, — и форшманули пацана, маслина в пузо из нагана, макитра набок — и хана!..
— Молчать! — возмутился человек в очках. — Это что такое?!
— «Смерть жигана», — простодушно ответил музыкант. — То есть поэта. Лермонтов.
— В каком месте это Лермонтов?!
— Ну как же: погиб поэт! — невольник чести, — продекламировал музыкант, — пал, оклеветанный молвой, с свинцом в груди и жаждой мести, поникнув гордой головой!..
— Вот теперь — да, — успокаиваясь, согласился слепой. — Теперь я слышу Лермонтова, а до этого… Воздержусь от ругательных слов. Я вас настоятельно прошу больше так не делать. Не надо коверкать хорошие стихи.
— Понял, — кротко ответил музыкант. — Больше не буду.
Он знал много песен, но в большинстве они были ничем не лучше «Смерти жигана» или «Мурки». К сожалению, время сейчас такое, что аудитория неразборчива и непритязательна, и несвязного набора блатных словечек с аккомпанементом из трех аккордов ей достаточно. Простенькая музычка да банальная рифма — вот нынешняя формула успеха. Впрочем, кажется, в этом отношении с давних пор ничего не изменилось: человек переселился под землю, но продолжает плодить невежество и посредственность. Знание этого действует удручающе, если не сказать разрушающе. Нет стимула стать лучше, нет и желания сохранить то, что осталось от прошлого, и конец — он не просто близок. Пожалуй, его теперь можно разглядеть даже во тьме туннелей.