Сумрак в конце туннеля
Шрифт:
Вырвал! Собственными руками!
Чего угодно, но такого никто не ожидал.
Потом, конечно, были «скорая» — и обычная, и психиатрическая, милиция, свидетели, расспросы, догадки, предположения, но к истине никто даже не приблизился. Барона на полгода заперли в психушку, списав происшедшее на депрессию. Только дело-то вовсе не в депрессии. Просто он понял, что достиг своего пика и выше забраться никогда не сумеет. Так зачем глаза, если ничего лучше не напишешь?
Оборванец замолчал.
— Любопытная история, — произнес музыкант, потом, немного подумав, добавил: — Надо будет
— Так ведь… э… он уже знает, — отозвался бродяга. — Ведь она же с ним самим и произошла. Ничего нового не сообщишь. К тому же… э… он не любит, когда ворошат прошлое. Это может плохо закончиться. Ему лучше про другое рассказывать.
— Да ну? — скептически бросил музыкант.
— Точно говорю — про другое.
— И про что же?
— Например, про искусство. Он хоть и не рисует больше, но прекрасному не чужд по-прежнему. Я вот и сам раньше — совсем-совсем раньше — стишками баловался. Не сказать, чтобы очень хорошо получалось, но печатали, да. Так мы с Бароном — это уже сейчас, — бывало, долгие беседы вели.
— Об искусстве?
— Именно. О музыке, живописи и литературе, об извилистых путях, которым искусство вынуждено следовать в современном мире, о востребованности его нынешним обществом. Вот такие непростые темы. С шестерка-ми-то об этом не поговоришь, у них мозгов маловато. А что еще делать, если необходимо кому-то излить душу? Ну, ты должен быть в курсе. Один умный человек всегда поймет другого умного человека.
Музыкант хмыкнул и в очередной раз покосился на спутника, но тот, похоже, каждое слово выкладывал на полном серьезе.
— Да, очень хорошо понимаю, — в тон произнес музыкант. — После смерти Махатмы Ганди и поговорить не с кем.
— Точно.
— О чем еще вели беседы?
— Ну, о чем могут говорить два образованных человека? О судьбах цивилизации, разумеется.
Музыкант поперхнулся отфильтрованным воздухом, но бродяга, похоже, ничего не заметил и продолжал свою реплику, словно читал с листа:
— Барон почему-то не разделяет моего мнения, что красота спасет мир. Между тем на свете нет другой силы, которая была бы на это способна. Человечество уже доказало, что само о себе позаботиться не в состоянии. Более того, возведя некрасивость в ранг закона, оно себя едва не убило. Поэтому единственная его надежда — красота. Без нее у нас нет будущего, а есть лишь одно из двух: недолгие мучения и быстрая смерть или длительное гниение с постепенным откатом в первобытность.
— Кхе-кхе… — прокашлялся музыкант. — А почему Барон так не считает?
— Этого мне выяснить не удалось, — ответил бродяга и моментально, без какой-либо паузы, переключился на другую тему: — Так все-таки куда ты идешь?
— К памятнику Ахматовой. Уже пришел, — музыкант махнул футляром в сторону ажурной ограды.
Раньше, чтобы попасть за этот забор, необходимо было попросить охранника отворить калитку. Теперь здесь, конечно, уже никого нет и просить не надо. Автоматический механизм фигурных ворот давным-давно умер, они стояли широко распахнутые, словно несуществующие хозяева двора заранее приготовились к приему гостей. А гости расстраивали — наезжали нечасто.
Посеревшие
— А, знаю, знаю! — воскликнул бродяга:
Один идет прямым путем, Другой идет по кругу И ждет возврата в отчий дом, Ждет прежнюю подругу.— Да, верно, — музыкант кивнул, он никогда специально не заучивал стихи, но строчки пришли сами собой:
А я иду — за мной беда, Не прямо и не косо, А в никуда и в никогда, Как поезда с откоса.Позеленевшее изваяние — рисунок Модильяни в бронзе — венчало кучу строительного мусора. Когда-то оно покоилось на пьедестале, облицованном гранитной плиткой, посередине аккуратного газончика. Однако время чаще калечит, нежели врачует, — из мешанины ржавых изорванных листов жести, полусгнивших обломков стропил и раскосов, кирпичного и стеклянного крошева поднималось уродливое бетонное основание без малейших следов гранита.
Памятник, к счастью, не пострадал. Ну а прозелень — она была уже тогда, когда к скульптуре еще приносили цветы.
— А что у тебя тут? — с любопытством осведомился бродяга.
— Дела, — уклончиво ответил музыкант.
— Поэтическое паломничество?
— Что-то вроде.
— Не может быть! В одиночку?
Музыкант немного подумал и сказал:
— Надеюсь, что нет.
Оборванец обвел округу взглядом. Вдоль улицы теснились дома, бежали куда-то облака, тихо ржавели пустые оболочки насекомых-автомобилей, и не было даже намека на постороннее присутствие.
— Но здесь ведь нет никого, кроме нас.
— Это до поры до времени.
— А, вот как… Ладно, — показалось, бродяга исчерпал вопросы — но только показалось: — Так когда?
— Через час. Или через год, — задумчиво ответил музыкант, выдержал паузу и с грустью добавил: — Или никогда.
— Понятно… — протянул оборванец с подозрительной многозначительностью и наконец замолчал.
Будь музыкант внимательней, непременно заметил бы, что бродяга что-то замыслил, но он погрузился в воспоминания и, как токующий глухарь, временно утратил способность видеть и слышать.
Этот день много лет назад — может, десять, а может, и двадцать — никто уже не помнит, сколько прошло, — был пасмурный, но дарил теплом. Впрочем, когда стрелка вплотную подобралась к назначенному часу, серые облака неохотно разошлись, открывая бесконечную синеву. В небесные прорехи заглянуло светило, и день заиграл яркими красками, заискрился тысячью бликов во множестве капель, застывших на траве и на листьях, на свежем черном асфальте, на гулком металле крыш и жирных лоснящихся спинах спешащих авто.