Супружеская жизнь
Шрифт:
— Может быть, выйдем? — спрашивает Мариэтт.
Мне тоже захотелось выйти из дома в сад, где на дорожке хрустит гравий. Тио берет меня под руку справа, Мариэтт пристраивается слева. Мы ходим молча взад и вперед по дорожке — примерно метров двадцать. Январское заходящее солнце освещает нижние ветви деревьев, и за оградой рельефно выделяются в его лучах комья земли на длинных узких полосах заботливо осушаемых полей. Чирикают воробьи.
— Генриэтта тут всем занималась, — говорит дядя Тио. — Я думаю, что без нее твоей матери придется трудновато.
— Да, это верно. — Убежище моей матери — «Ла-Руссель» — отдалило ее от моей теперешней жизни, изменило и ее прежнюю жизнь, какую она вела до моей женитьбы, и я быстро с этим примирился. Эти деревья, поля — все напоминало мне о моей юности и о том, что это прекрасное время ушло. Я всегда восхищался мамой. Она старела, но по-прежнему сохраняла полную достоинства манеру держать себя в обществе, которая уже давно казалась старомодной. В то время как я невольно воспринял изнеживающий стиль семьи Гимаршей. Воспитанный строгими женщинами из рода Офрей, я оказался теперь в руках других женщин, манеры которых ближе новому поколению. Из одной семьи я перешел в другую…
— Господин Абель.
Соседка… Только сейчас я узнал ее. Очень уж потолстела эта дочка старого ветеринара, ставшая супругой торговца семенами. Соседка сошла в сад по ступенькам, выщербленным ногами многих поколений. То, что она назвала меня по имени, означало, что она все еще считала меня земляком.
— Ваша мама хотела бы, чтоб вы известили господина Руле, нотариуса, — сказала она. — И еще она просит мосье Шарля сходить в мэрию и в похоронное бюро, выполнить все необходимые формальности. — И тихо добавила: — Тяжелый удар для нее, бедной. Она сама не сможет.
— Сейчас пойдем, — ответили Тио и я в один голос.
— А я посижу с ней немного, — добавила соседка, повернувшись к молчаливой Мариэтт, не предложившей свою помощь.
Тем, что за этим последовало, гордиться мне не приходится. Через два дня после кончины тетушки ее похоронили, согласно выраженному ею желанию, в фамильном склепе. Но там, где покоилась семья Офрей, было всего одно место. Моя мать, не побоявшись уточнить эти горестные факты, с каким-то надменным безразличием подчеркнула:
— Вот и конец семьи Офрей. Здесь пятнадцать человек. Когда пробьет мой час, я не хочу, чтоб их теснили и упорно старались пристроить меня сюда. Твой отец ждет меня на Восточном кладбище в Анже.
Затем она вручила мне конверт, в котором находилось тетушкино завещание. Как я и опасался (догадываясь, что оно составлено с полного согласия мамы), завещание утверждало меня единственным наследником тетушки, а маме даже не предоставлялась хотя бы часть доходов в пожизненное пользование. Простодушная доброта покойной тетушки и моей мамы — они этого предвидеть не могли — поставила меня в трудное положение. «Ла-Руссель» было имением родовым. Если б я задумал продать свою половину, это вынудило бы мою мать продать и свою, ведь у нее не было средств, чтобы выкупить мою часть. И ей пришлось бы покинуть этот край, навсегда отрывая меня от родных корней. Если б я отказался от продажи, то вынужден был бы войти в долги и заложить дом, мне нечем было бы заплатить налог на наследство. Продать часть земли значило лишить доходности имение — как и большинство других в этой долине, оно было небольшим. Если же сдать землю в аренду, то это также дало бы просто смехотворные доходы и лишило бы «Ла-Руссель» ценности на весь срок арендного договора. Оставалось одно: покинуть улицу Тампль, продать свой городской дом и обосноваться в «Ла-Руссель», откуда каждое утро пришлось бы ездить в город в суд. Мариэтт нетрудно было доказать мне несостоятельность этого проекта.
— О чем ты говоришь! Ты что, будешь сновать взад и вперед? А твои клиенты? Где же ты будешь принимать их? А я как же? Каждый раз отправляться за двадцать километров, когда мне надо повидать маму? И кроме того, скажу откровенно: у меня нет никакого желания похоронить себя в этой дыре!
У нее не было также никакого желания поселиться в «Ла-Руссель» вместе с моей матерью, и я полагаю, что, в общем, это было вполне естественно. Встревоженные Гимарши с особым ожесточением ополчились на эту «дикую затею».
— Чтобы спасти загородный дом вашей матери, который вам совсем не нужен, вы решили пожертвовать домом вашего отца? Право же, я не понимаю! — твердила мадам Гимарш.
Она все прекрасно понимала. Я очень хотел бы сохранить и тот и другой дом, если б мои новые родственники согласились за небольшие проценты ссудить мне на это необходимые средства. Но просить я не решился. Я надеялся, что как-нибудь наведу их на мысль дать мне взаймы. Увы! У них не возникало такого намерения. Потом вмешался сам мосье Гимарш, позвонил по телефону и сказал: «Надо поговорить о серьезных вещах как мужчина с мужчиной». Он пришел к обеду вместе с тещей, и, когда Мариэтт после десерта скромно ретировалась, чтоб переодеть Лулу, тесть и теща дружно атаковали меня. Тесть трижды повторил своим глухим голосом:
— Знаете, Абель, нельзя считаться только с чувствами. А теща не менее шести раз добавила:
— Поверьте, если б это было разумно, то, невзирая на все наши теперешние трудности, мы пошли бы на все…
Затем появились более серьезные аргументы:
— Ни ваша мама, ни вы, — заверяла мадам Гимарш, — ничего не смыслите в садоводстве. Да и считать не умеете. Не обижайтесь, я вынуждена это сказать. Даже вашей тетушке уже было трудно. Густав ушел. Одному богу известно, какой человек попадется вам вместо него. Вы не сможете следить за своими цветочными плантациями, к тому же вы заняты в суде, не пройдет и полугода, как вы очутитесь на мели.
Я тоже так считал. Но не разгадал еще полностью подлинных намерений четы Гимаршей. Вдруг тесть разоткровенничался, заметив, что я молчу.
— С вашими-то расходами и теми ограниченными средствами, которые вам дает адвокатура, было бы нелепо не воспользоваться маленьким наследством так, чтобы улучшить свое положение, а не вязнуть в долгах!
Ах, вот оно что! Мадам Гимарш тут же попыталась несколько завуалировать смысл его слов:
— Бедный мой Абель, нас всех мучит совесть при мысли о том, что мы многим обязаны родителям, но ведь у нас есть долг и перед своими детьми. Я знаю, о чем говорю. В течение семи лет в нашем доме жила моя парализованная мать. На руках у нас было тогда пять крошек, а дела были много хуже теперешних, не сравнить!..
Итак, мадам Гимарш, забыв о «теперешних трудностях», призналась, что преуспевает куда больше, чем прежде. Стало быть, и в прежнее тяжелое время она не побоялась приютить у себя свою мать. Но моя мама для нее всего-навсего мамаша зятя. Понятие о долге меняется в зависимости от того, кто говорит о нем.
— Так вот, — продолжил ее мысль мосье Гимарш, — мы должны быть реалистами. Ваша мама в ее возрасте не может жить одна, вдалеке от родных, в слишком большом для нее доме, к тому же без особых удобств. Ей нужна квартира в Анже, вот что следует понять…