Супружеская жизнь
Шрифт:
Такое разнообразие делает коэффициент величиной иррациональной.
Но почему же она так усердствует?
Я не задавал ей такого вопроса. Это невозможно: Мариэтт не стерпела бы, а ее мать тем более. Даже моя мама разделила бы на этот раз возмущение женщин, примерное усердие которых пытаются обуздать. Молодая женщина изнуряет себя трудом, а я вместо признательности начинаю жаловаться, что она впадает в крайность. Хорош бы я был, а? Они легко доказали бы мне, что Мариэтт не только не проявляла излишнего усердия, но, к великому своему сожалению, вынуждена в силу обстоятельств кое-что недоделывать. Это действительно так. Тут я, если бы желал продолжать разговор начистоту, вынужден был бы превратиться просто в чудовище, сказать, что да, кое в чем небрежность Мариэтт огорчает меня, что, на мой взгляд, лучше бы она уступила в чем-то другом… Слышу крики! В чем в другом? Понадобилось бы уточнять. Но для этого понадобилось бы мужество или, скорее, жестокость. Если она, жена моя, не хочет уступать в этих пунктах и усердствует изо всех сил, стало быть, для нее это важно, неоспоримо, разве что это задевает меня лично и я просто-напросто забочусь о самом себе, так как я эгоист и отцовские чувства во мне куда слабее, чем ее материнские чувства.
Ведь речь-то идет о детях. Хватит конфузиться и вертеться вокруг да около. Речь идет о детях. Вот наконец слово сказано. Я, их отец, считаю, что мать делает для них слишком много. Я не говорю, что она мало заботится обо мне. Нет. Хотя… Но оставим это. Меня приводит в отчаяние, что Мариэтт не только подчинилась всему этому рабству, но хватается за любую возможность, чтобы еще утяжелить свое бремя.
Я как-то об этом сказал Тио. Он нахмурился, проворчал:
— Приведи пример.
И я запнулся. Примеры. Их множество. Но это все такие мелочи. Один пример ничего не дает. Надо привести сотню. Первый попавшийся — но был ли он и на самом деле первым попавшимся? — показался мне довольно убедительным.
— Ну вот хотя бы эти smocks, эти вышивки на оборочках. Она просто одержима этим! Вечером зевает, глаза слипаются, а как ляжет, приладится под лампой и лежа вышивает платьица для малышек.
— А ты ждешь! — воскликнул Тио.
Да, жду. Жду возможности уснуть. Проходит попусту время, которое некогда казалось нам самым дорогим, а ведь мы могли бы, как прежде, полежать рядом, пошептаться в темноте, теперь же это время тянется бесконечно, пока я наконец не задремлю на левой стороне постели, а она отбросит свое вышивание (заболели глаза) и заснет на правой стороне.
Хватит говорить об этом. Все ясно, ей нужны принаряженные куклы с пышными бантами, лентами, оборками, бахромой, юбочками в складочку, мягкими рубашечками и низко падающими локонами; все это требует большого умения орудовать иглой, утюгом, тоненькой расческой, все это нуждается в мягкой щетке и сложной стирке в мыльной пене. Мне уже кажется, что и наши мальчики выглядят слишком изнеженными в высоко открывающих их нежные ляжки бархатных штанишках, быстро рвущихся, когда в этом бархате ползают по паркету. Я считаю, что в комбинезоне они выглядели бы более ловкими, мужественными. Право, стоило бы осовременить тот традиционный деревенский костюм — серый передник с рукавами, — в который наши гораздо менее безумные матери обряжали своих озорных мальчишек.
Но об этом и говорить нечего. Да здравствует наш неженка! А уж с девочками это просто безумие, их растят, как цветы, укрывая от малейшего ветерка. Я не отрицаю, мне приятно мимоходом подхватить на руки то одну, то другую свою девчушку, приятно потереться бородой о щечки этих жеманниц, которые лепечут:
— Ой, папа, ты колючий!
В их долгих, нежных объятиях уже чувствуется порода Гимаршей. Но эти розовые куколки чем-то намочили меня. Моя рука, на которой сидит малышка, вдруг становится влажной, а сверху колышатся оборки и складки. Мариэтт входит; испуганно вскрикнув, освобождает меня от ноши, заменяет одно платьице другим, хорошо выглаженным, надевает вместо мокрых штанишек сухие и белоснежные, причесывает, приводит в порядок этот «букет» и вот уже освежила его, вдохнула аромат, отпустила наконец на волю и, повернувшись ко мне, ворчит:
— Представляешь? Третий раз за сегодняшний день переодеваю ее.
А игрушки! Они ведь тоже о многом говорят.
Я считаю это просто безобразием, организованным расточительством. А что, если бы у нас был десяток детей? Стали бы мы от этого несчастней? Как вели себя по отношению к нам наши родители и наши крестные? Разве они меньше любили нас? А может, они поступали более разумно? Тратились они на нас гораздо меньше, мы сами любили изобретать игрушки. Да, я, конечно, знаю, что с тех пор индустрия развлечений возросла, а производство детских игрушек расширилось. Но сколько это поглощает денег — просто оторопь берет. Меня огорчает и нелепое поведение дарителей: они приносят подарки, значительно опережающие возраст тех, кому дарят. Передо мной все эти конструкторы, винтики от которых давно выметены метлой вместе с пылью; эти зверинцы, где у хищников давно отбиты лапы, хотя считается, что они все еще пожирают барашков на ферме. А игрушечные бакалейные лавочки, в которых запас товаров пополняется солью, рисом, хлебным мякишем, принесенными из кухни, и потом все это попадает в щели паркета; а подъемные краны; а танки с испорченными батарейками, которые приходится тащить уже на веревочках; а какая была великолепная железная дорога — с огромной восьмеркой, с сигналами, с туннелем и трансформатором, которой, кроме меня и дяди Тио, никто не умел пользоваться, но сейчас нам уже не удается собрать раскиданные повсюду детали. А сколько у нас этих маленьких автомобильчиков, ванночек для купания куколок, всяких упругих голышей, которые когда-то закрывали глазки, говорили «мама», даже делали пипи; а сколько пропало пластилина, которому полагалось развивать творческие способности в детях, он превратился в безобразную пеструю массу, скатанную в валики, в комочки, распластанную в лепешки, налипшие на ковер; а сколько различных фирменных этикеток на хитроумных картонных коробках, сколько разбросанных по всем углам бумажных вырезок, перемешанных с остатками бирюлек made in Japan, сколько всяких телефонов made in Germany, картинок, шашек, игрушечных бумажных денег из «Мира малышей»; и прежде всего, повсюду валяются ядовито-зеленые, ядовито-желтые, ядовито-красные игрушки из пластмассы: грошовые безделушки, всякие пустячки, линеечки, крохотные солдатики из винила, с жаром извлеченные из тридцати шести коробочек и сразу же сломанные. Все это забыто, брошено в одну разноцветную кучу… Довольно! Хватит! Перестаньте бросать! Но вот еще бросили, и конца этому не будет. Для детишек нашего века чудеса созданы полимеризацией. Возвращается Мариэтт. Все бегут к ней, пищат, как цыплята, вокруг нее, она любит изображать добрую фею и тут же, хотя сейчас это не требуется, распаковывает яркие пакеты стирального порошка, наивно поясняя:
— Я беру их всегда по четыре, чтоб каждому сделать сюрприз. По крайней мере, хоть пять минут будут вести себя спокойно.
Но эта надежда немедленно опровергается визгом Ивонны: у нее на цветной обертке изображен Бемби, а ей хочется другую — с собачкой Плуто.
А наша еда?
Ветчина, эскалоп, яйца всмятку или глазунья (как называют дети яичницу), омлет (делить его неудобно оттого, что он пухлый и кусочки кажутся неровными), лапша разных видов (предпочитаются ракушки, их уписывают не ссорясь), картофельное пюре. И вся гамма углеводов — сладкие блюда, варенье, пирожные.
А семейные разговоры? О чем обычно идет речь?
Как и кухня, разговоры стали проще и ведутся главным образом на темы, связанные с детьми. Тио сам признает это.
— Я думаю, что избиение младенцев в Иудее, — говорит он, — подняло там на несколько лет культурный уровень.
А наши выходы в свет?
Это теперь бывает весьма редко. Да и друзей у нас мало. Остался кое-кто вроде супругов Туре (смотри выше), при встрече с ними беседы ведут в основном матери и какими-то рывками, а чтоб заткнуть дыры, имеется телевизор.
Но когда никто не простужен ни у нас ни у них (успех — или, скорей, незадачу — можно заранее вычислить: шесть Бретодо, шесть Турсов, если считать по десять дней насморка на голову, на всех это будет 120 дней, то есть пропорция дней, пропавших для встречи, составляет один к трем), да если еще мужья свободны, а у жен подходящее настроение, да если встреча намечена не на понедельник (день, когда магазины закрыты), не на четверг (день, отведенный детям), не на воскресенье (день, отведенный родственникам), то, кроме всего прочего, остается одна существенная проблема: на кого оставить детей? Арлетт не так свободна, как прежде: утомившись ожиданием мужа (кто знает, может быть, так скорее жених подвернется), она взялась заведовать отделением магазина Гимаршей. Симона не скрывает, что племянники ей осточертели. Мамуля, несколько утратившая свою обычную бодрость, порой не может из-за ишиаса выйти из дому. Бабушка ложится спать рано, и она слишком строга. Чаще других является отягощенная всякими заботами Габ, оставляя вместо себя командовать всей ватагой и самим папашей свою старшую дочь Мартину, девочку серьезную и хорошую хозяйку.
Несколько раз Мариэтт нехотя обращалась в Бюро семейных услуг, нанимала там студентку и доводила ее до одури своими наставлениями:
— Если что-нибудь произойдет, сразу вызывайте меня. Звонить 22–14. Ничего не давайте малышам! Окон не открывайте! Оставьте в комнатах двери полуоткрытыми и каждые четверть часа смотрите, все ли в порядке. Предупреждаю: ходите потише, Лулу спит, как птичка, очень чутко.
Мариэтт задерживается, всех по очереди обнимает, выходит, но шагает так нерешительно, будто ее держат какие-то невидимые резинки. И до того, как позвонить у дверей дома, куда мы пришли, она шепчет: