Суровые дни. Книга 1
Шрифт:
— Да благословит тебя аллах, сын мой, за доброе дело, да отведет беду от твоей головы!
Освобожденные дети побежали в дом. Махтумкули последовал за ними.
В доме было темным-темно, слышалась какая-то возня. Старый поэт достал огниво, высек огонь. Осматриваясь, спросил по-персидски:
— Кто-нибудь есть здесь?
Из темноты донесся приглушенный стон.
— Может быть, лампа найдется?
Маленькая детская ручонка указала ему на лампу. Махтумкули зажег ее и поднял вверх. В дальнем углу дома, похожая на скатанный ковер, лежала связанная по рукам
Старый поэт присел на корточки, поставил лампу па пол возле себя, вытащил изо рта женщины кляп, осторожно разрезал веревки. Женщина продолжала лежать, закрыв глаза и тяжело дыша.
— Принеси воды, дочка, — попросил Махтумкули, массируя руки женщины.
Топая крепкими маленькими пятками, девочка побежала и вскоре вернулась с пиалой воды. Махтумкули намочил платок, приложил его ко лбу женщины, влил несколько капель воды ей в рот. Она вздохнула и пошевелилась, открыла глаза, сначала помутненные беспамятством, потом вдруг сразу наполнившиеся ужасом и болью.
— Не бойтесь, сестра, — сказал Махтумкули. — Вас никто не тронет. Ваши дети с вами.
Снаружи послышался голос Джумы:
— Где Махтумкули-ага? Не видели Махтумкули-ага?
— Я здесь, сынок! — крикнул Махтумкули и торопливо вышел.
Джума был оживлен и взволнован:
— Семерых невольников нашли, Махтумкули-ага! Пятеро — из ёмутов, трое — наши! Среди них, знаете, кто? Брат Эсберды-ага!
— Ягмур? — недоверчиво воскликнул Махтумкули.
— Да, его зовут Ягмур.
— Кто тебе сказал, что это он?
— Он сам сказал, Махтумкули-ага!.. Там наши никак не могут цепи снять…
— Пойдем-ка, сынок, пойдем-ка!
Махтумкули давно знал Ягмура. Это был товарищ его детских игр, товарищ его юности. Они вместе ходили ка реку пошутить с девушками, вместе ездили за дровами в горы. Он даже помнил, как однажды Ягмур уронил тельпек и, пытаясь дотянуться до него, свалился с коня. Конь убежал домой, а Ягмуру пришлось возвращаться с дровами на собственных плечах.
Неужели он нашелся? Как давно Махтумкули видел его последний раз! Кажется, это было на тое, перед отъездом в Хиву. Весть о том, что Ягмур пропал после одного из набегов кизылбашей, он услыхал, уже учась в хивинской медресе. Сколько весен, сколько зим минуло с тех пор — не сосчитать! Не только друзья, но и родные Ягмура навсегда распрощались с ним… Может быть, и Мамедсапа вот так же мучается в неволе, ждет своего освобождения?
— Вот здесь, Махтумкули-ага, на заднем дворе! — показал Джума.
Двор Шатырбека был полон шума и гама, но Махтумкули, ни на кого не обращая внимания, торопливо прошел за Джумой на задний двор и остановился у раскрытой двери мазанки, возле которой толпилось несколько джигитов.
Пригнувшись, чтобы не задеть головой за притолоку низкой двери, он вошел в мазанку. В нос ударил тяжелый затхлый запах, смешанный с запахом давно не мытого человеческого тела.
— Эссалам-алейкум!
Ему ответил звон цепей и дружное:
— Валейкум эссалам!
Всматриваясь в полумрак, поэт остановил взгляд на высоком, седом, как лунь,
— Ягмур!
— Махтумкули!
Двое друзей замерли в продолжительном объятии. Окружающие смотрели на них с волнением.
— Тридцать лет! — утирая глаза, сказал Ягмур. — Тридцать лет не виделись мы с тобой, Махтумкули! Где наша молодость, где наши мечты?..
— Все прошло, Ягмур, — дрожащим голосом ответил Махтумкули. — Все прошло, улетело, как летучий дорожный прах! Мы родились только вчера и завтра аллах призовет нас к себе, — больше нечего ждать от этого неверного мира!
Горькая усмешка тронула губы старика.
— Ты прав, Махтумкули. Не стоило родиться на свет тому, чья жизнь — единый вздох, чей жребий аллах пометил черной краской.
— К сожалению, это не в нашей воле, Ягмур, — родиться или не родиться. И не аллах, а люди метят жребий своего ближнего! Метят черной краской вражды, алой краской крови, белой краской преждевременных седин… Ты не встречал Мамедсапа?
— Разве он тоже в плену?
— Да. — Поэт глубоко вздохнул. — Говорят, он в крепости Низган?
Ягмур переступил с ноги на ногу, звякнув цепью:
— Не слыхал.
И, понимая состояние Махтумкули, добавил:
— Может быть, это и так — Низган далеко, и не каждый слух нам доступен.
Цепь звякнула снова. Старый поэт обвел глазами помещение, напоминающее хлев. На полу валялись связки прелого камыша, гнилой соломы. Несколько куч истлевшего тряпья, видимо, служили постелями. Два кувшина для воды стояли в углу. Больше здесь ничего не было, если не считать громадного, в два обхвата, бревна, лежащего посредине. К нему были прикованы ножные кандалы пленников.
— Сколько лет уже живем так, — сказал Ягмур. — Днем нас стража охраняет, ночью — цепь. Не дай аллах никому такой жизни! Вон у того парня — он пытался бежать — даже руки скованы за спиной, напиться, бедняга, сам не может.
Молодой парень, прикованный к самому концу бревна, сидел на соломе, не поднимая головы. Махтумкули склонился над ним.
— Откуда родом, сынок?
— Я из ак-атабаев, Махтумкули-ага, — глухо ответил парень. — Отца зовут Оветди-уста [52] . Может быть, слыхали?
52
Уста — мастер.
— Слыхал, сынок, — сказал Махтумкули. — Хорошо знаю Оветди-уста, прекрасный мастер.
Парень быстро вскинул голову:
— Спасите меня из этого ада, Махтумкули-ага. До самой смерти буду служить вам!
— Мне не надо служить, сынок, — ответил Махтумкули и присел, — лучше служи людям.
Тонкие пальцы музыканта и ювелира легли на массивный ржавый замок.
— Дайте кто-нибудь огня!
Внимательно осмотрев замок, Махтумкули спросил:
— Кузница поблизости есть?
— Есть, Махтумкули-ага! — быстро отозвался скованный парень. — Но ключ здесь сложный, его трудно сделать неопытному человеку!