Суровые дни. Книга 1
Шрифт:
Махтумкули посмотрел на худое, лишенное живых красок лицо, на редкую бородку, седую у подбородка, там, где отросшие волосы не были покрыты хной. Провалившиеся тусклые глаза старика были полны тоски и мольбы. У поэта защемило сердце. Чем они виноваты, эти несчастные кизылбаши, что теряют свой жалкий скарб, своих сыновей, свои надежды?
— Я не виню вас, брат, — тихо сказал он, потупившись. — Если бы вина мира была такой, как ваша, можно было бы жить спокойно. Чем провинились вы? Тем, что набросились на меня с топором? Если бы вы даже опустили топор мне на голову, и то не было бы перед богом вашей
В толпе оживленно заговорили. Видимо, слова старого поэта пришлись по сердцу многим. Послышались возгласы;
— Мерхаба, шахир-ага!
— Аперин, Махтумкули-ага!
— Мерхаба!
Строгие морщинки у глаз Махмуда разбежались тонкими лучиками улыбки.
— Чего мы стоим на дороге! — сказал он. — Пойдемте в дом! Там за чаем и продолжим разговор!
Несколько стариков из толпы двинулись вслед за ним.
Махмуд распахнул обе створки калитки, проделанной в высоком глинобитном дувале.
— Прошу вас, гости!
Женщины, мывшие посуду, с визгом бросились в разные стороны.
Махмуд засмеялся и сказал:
— Проходите, поэт, посмотрите, как мы живем! Вот здесь обитают восемь семей!
Крохотный дворик, со всех сторон стиснутый сплошными массивами домов с подслеповатыми оконцами, напоминал колодец. Старая одежда, вынесенная для просушки, бедная утварь — все свидетельствовало, что хозяйка здесь — нищета. И только полуденное солнце, равно освежающее и дом бека и жилище бедняка, делало двор ярким и весёлым.
По простенькой лесенке, сооруженной из двух тонких бревен, гости поднялись в тесную, но очень чистую, прибранную, свежевыбеленную комнатку. На полу ее был разложен слой камыша, поверх которого лежали два видавших виды коврика. В дальнем углу на железном сундуке высилась стопка одеял и тощих подушек. По обе стороны узкого, как бойница, окошка тянулись полки. На одной из них стояли миски и пиалы, на другой — разного размера и формы кувшинчики — единственное украшение жилища.
Махтумкули кивнул на кривую саблю в черных ножнах, висящую на стене.
— А вы говорили, уста, что не умеете владеть оружием!
— Это — сына! — нахмурясь, ответил Махмуд, и Махтумкули пожалел, что так неосторожно задел сердечную рану хозяина.
Однако Махмуд хмурился недолго. Когда гости расселись, он сказал, обращаясь к краснобородому старику:
— Вот ты просишь, чтобы он простил тебя… А ты знаешь, что за человек поэт Махтумкули? Он такой же, как и мы, не удостоенный милости бога бедняк. У него было два брата. Один погиб в схватке с нашими, другой попал в плен и нет о нем вестей до сих пор, хотя прошло уже много лет. Махтумкули, положась на милость судьбы, отправился на поиски брата. А ты накинулся на него, как на врага!
Старик начал оправдываться. Потом разговор перешел на общие темы — о сложности жизни, о тяжелой судьбе людей. Махтумкули поделился своей заветной мыслью: до тех пор не будет на земле жизни ни туркмену, ни кизыл-башу, пока не прекратятся грабежи и войны. Собеседники согласно кивали, вспоминая прошлое, сетуя на настоящее, сомневаясь в будущем.
Утешая их, Махтумкули говорил:
— Мир, братья, это караван, кочующий с одного
— Да, — сказал краснобородый старик, — страданий много и земля тверда, но при всех своих горечах жизнь сладка для человека. Иначе завтра же мир обезлюдел бы!.. Вот вы говорили, что мы живем тесно. Да если бы па каждого человека приходился клочок земли с эту комнату, мы почитали бы себя счастливейшими из счастливых! Но и того не имеем.
— Однако же у вас есть какие-то участки земли?
— Клянусь аллахом, поэт, крестьянин по имеет даже собственной палки, чтобы отогнать собаку! Все, что вы видите в этой округе, принадлежит Шатырбеку и его родственникам. Не мы, а они — хозяева в этих домах.
— Значит, землю и воду вы арендуете? Что же ваше?
— Труд — наш, все остальное — от арбаба. [67] Мы сеем, жнем, убираем, а получаем за труды от щедрости хозяина: добр он — даст пятую1 часть урожая, не захочет — и этого не получишь.
— А скот у вас есть?
— Как же, обязательно есть! Вон у моего дома стоит корова с теленком! А принадлежат они Тачбахш-хану… И зимой и летом я ухаживаю за ними, каждый год выращиваю по теленку. Прошу хана: хоть один раз в пять лет подари мне теленка! Не дает…
67
Арбаб — хозяин.
Шаткая лестница заскрипела под чьими-то быстрыми шагами. Головы присутствующих повернулись к двери. Вошел надменный красивый джигит, тонко перетянутый в талии. Он небрежно, чуть заметным кивком поздоровался и непроницаемо застыл на пороге.
— Тачбахш-хан ждет поэта Махтумкули!
Махтумкули удивился и встревожился. Тачбахш-хан только вчера уехал в Серчешму. Почему он так быстро вернулся? Зачем ему нужен Махтумкули? Какие вести он привез? У посланца спрашивать об этом было, конечно, бесполезно: он мог и не знать, мог просто не ответить.
Старый поэт выпил последний глоток чая и встал.
В чистом нижнем белье Тачбахш-хан нежился на мягком пуховике и смаковал чай. Он ответил на приветствие Махтумкули, указал рукой рядом с собой. Надменному джигиту, остановившемуся в дверях, велел:
— Принеси чай для гостя!
Его маленькие, хитро сощуренные глаза с каким-то новым интересом ощупывали Махтумкули.
— Я привез вам хорошую весть, поэт!
В голосе хана прозвучало не то, чтобы подобострастие, но какие-то непонятные нотки почтительности. Махтумкули, уже знакомый с лукавством Тачбахш-хана, не обратил на это особого внимания.