Суровые дни. Книга 1
Шрифт:
— Ладно, — сказал он, — я согласен. Конечно, тяжесть на плечах народа и так не легка, но если завтра поднимется буря, будет еще тяжелее… Давайте решать дело спокойно. Вон тот джигит-гоклен предложил каждому сдать лошадей по возможности. Пусть будет так — я даю двадцать коней!..
— Сколько, вы сказали, бай-ага? — изумился Перман.
— Двадцать!
— А сколько у вас останется?
— Это не твоя забота, джигит!
— Почему же, бай-ага? Если вы отдадите только двадцать от сотни, и то там останется восемьдесят лошадей, А я отдаю единственного коня. Сколько же у меня останется?..
— Ты, что, на мое богатство заришься? — снова начал раздражаться Борджак-бай. — Не забывай, джигит, что у зависти рот шире лица, самого себя глотает!
— Не горячитесь, бай-ага, не бросайтесь словами, — посуровел Перман. — Осторожное слово — крепость, неосторожное — камень на голову… Ваше пусть остается вашим, но имущие должны пожалеть бедняков!
Ответ Пермана подействовал на Борджак-бая ошеломляюще, а Адна-сердара просто взорвало.
— Я ухожу! — бросил он сердару Аннатуваку. — Поговорили вдоволь!.. Каждый болтает, что ему в голову взбредет… Идем, Илли!
Илли-хан, набычившись, стал пробираться вслед за отцом.
— Постойте, сердар! — сказал Аннатувак. — Садитесь, еще ничего не решили!
Однако Адна-сердар, не обращая внимания ни на кого, махнул рукой и вышел. Вскочил и Борджак-бай.
— Пяхей, каждый тут считает себя мыслителем! Скоро баранов некому будет пасти! — пробормотал он и направился к выходу.
Сердар Аннатувак покачал головой:
— Сколько спеси в людях!
На некоторое время воцарилось молчание. Его нарушил Эмин-ахун:
— Давайте, уважаемые, оставим совет до утра. К тому времени и Адна-сердар с Борджак-баем отойдут — без них ведь все равно не решим дела…
Ахуну никто не возразил, и Аннатувак неохотно согласился:
— Ладно! До завтра совсем мало времени осталось. Посмотрим, что принесет утро.
Весть о том, что Адна-сердар и Борджак-бай покинули совет, молниеносно облетела селение. Почти все единодушно осудили их поступок. Одни говорили: «Ай, что им! К ихнему стаду волк не подступится». Другие выражались более откровенно: «Будь оно проклято, это байское племя! За добро свое трясутся, живоглоты! Привыкли на горбу бедняков ехать!»
Упрямых предводителей попробовали уговорить. Однако Адна-сердар взбеленился окончательно и, несмотря на позднее время, уехал со своими нукерами в Хаджи-Говшан, сказав, что сам знает, как ему поступать.
Борджак-бай сделал вид, что поддался на уговоры Эмин-ахуна. Собственно, он и не собирался уезжать, а покинул совет только потому, что торопился сообщить положение Абдулмеджит-хану. Очень кстати пришелся и отъезд Адна-сердара.
Наступила ночь. Она была не темнее и не душнее обычных, но налитая в ней тревога долго не давала людям уснуть. Наконец, после полуночи Ак-Кала успокоилась и затихла.
Махтумкули не спал. Опершись на руку, он полулежал в темной кибитке и перебирал в памяти события дня. Они были малоутешительными. Надежд, что дело может закончиться благополучно, почти не оставалось. А нужно ли, чтобы все закончилось благополучным соглашением с хакимом? Нарыв назрел. Народ бурлит, как кипящий котел. Все время он призывал к миру и согласию, считая, что нет не разрешимых мирным путем противоречий.
Осторожно ступая, вошел Перман. Полагая, что Махтумкули спит, он начал шарить в темноте, отыскивая постель. Старый поэт окликнул его:
— Это ты, сынок?
— Я, Махтумкули-ага, — отозвался Перман и начал клацать кресалом, высекая огонь.
— Как там, все тихо?
— Пока тихо.
— Ну, ложись, сынок, отдохни немного. Наверно, скоро уже рассветет.
— А вы почему не спите, Махтумкули-ага?
— Попробую и я уснуть.
Перман отстегнул саблю, положил сложенный халат под подушку, чтобы было повыше, и с удовольствием вытянулся, сладко зевнув. Вскоре богатырский храп уже потрясал стены кибитки. Однако он не мешал Махтумкули думать — в голове поэта уже теснились новые строки, — они двигались одна за другой, как всадники в походном строю, звенели отточенной сталью рифм, вспыхивали молниями метафор и сравнений. Не хотелось вставать, чтобы зажечь погашенный Перманом каганец, но старый поэт мог и не записывать — память пока еще ни разу не подводила его. И он продолжал лежать, шевеля во тьме губами…
Образы рождались как бы сами собой и целиком захватили Махтумкули. Он не обратил внимание на крик петуха, не услышал и другой крик, не петушиный. Однако храп Пермана моментально затих, а через мгновение джигит встревоженно поднял голову.
— Слышите, Махтумкули-ага? — спросил он.
Махтумкули очнулся.
— Ты что-то сказал, сынок?
— Кричат! — прошептал Перман, торопливо натягивая сапоги.
Теперь и Махтумкули услышал чей-то невнятный крик. Сердце нырнуло вниз: кизылбаши?
— Быстрее! — сказал он и заторопился, одеваясь.
На улице, между двух кибиток, натужно покашливая, стоял сердар Аннатувак и тревожно смотрел в ту сторону, откуда доносились крики.
— Слышите? — кивнул он Махтумкули.
Перман прислушался и заявил:
— Илли-хан орет!.. Клянусь богом, это его голос!
Перман не ошибся. Через несколько минут появился
Илли-хан в окружении взволнованной толпы. Он глыбой громоздился на взмыленном коне и, заикаясь сильнее обычного, кричал:
— В-в-в-вай, б-б-б-братья!.. Н-н-н-на п-п-помощь!.. Ув-в-в-вели!.. П-п-п-помогите!
Сердар Аннатувак взял храпящего коня под уздцы.
— Успокойся, Илли-хан, — сказал он негромко. — Успокойся и толком объясни, что случилось.
Но толстяку Илли-хану успокоиться было, видимо, не так просто.
— У-у-у-увели! — продолжал кричать он.
— Кого увели?
— Отца увели!..
— Кто увел?
— К-к-к-кизылбаши!.. В-в-вай, горе!..
Сердар Аннатувак огляделся по сторонам и приказал двум джигитам: