Суси-нуар. Занимательное муракамиедение
Шрифт:
Но отними у тебя твое море – и от самого желания быть остается лишь мокрый розовый след на голубоватом песке.
Так устроено. Дождь идет – цветы оживают, нет дождя – цветы вянут. Мошек и жуков пожирают ящерицы, ящериц склевывают птицы. Исчезают поколения, на их место приходят другие. Вышедшие из моря превращаются в прах, испаряются в небесах, выпадают на землю дождем – и снова уходят в море. Таков порядок. Каждый живет по-своему и по-своему умирает, не оставляя на земле ни малейшего смысла: там уже никто никого не обидит и не будет обижен никем.
Неужели и правда после нас всегда остается пустыня? Пустыня и больше ничего?
Му [43]
– Ну, чего ревёшь? Не бойся ничего.
– Я пробую… Не получается.
– Почему?
– Потому что там ничего не-е-ет!
43
Му (кит., яп.) – буддистская категория полного отрицания. Состояние Му – сознание, очищенное от идей внешнего мира. Чревато просветлением (сатори) и переходом в Нирвану.
44
«Ах, истина проста: без свинга жизнь пуста» (1932) – джазовый стандарт корифея черного биг-бенда Эдварда Кеннеди (Дюка) Эллингтона (Edward Kennedy «Duke» Ellington, 1899—1974). Свинг как джазовое направление строится на неизменном, хоть и обильно синкопируемом, ритме. В первом значении «swing» означает «взмах, раскачка», а производное «swinger» иногда переводится как «жизнелюб».
Интервью Харуки Мураками
журналу «Обзор современной прозы»
Нью-Йорк, 1995
Беседовали:
Синда Грегори, Тосифуми Мияваки и Лэрри Маккафери
– Повлиял ли на ваше творчество джаз?
– Подсознательно. Джаз – это хобби, не больше. Но я действительно слушал джаз по десять часов в день несколько лет подряд, так что именно эта музыка впиталась в меня очень глубоко – ее ритм, импровизация, звук, стиль. Собственно, работа в джаз-клубе и привела меня к писательству. Однажды из-за стойки своего бара я увидел, как черные американские солдаты плакали от тоски по родине.
До этого момента я был по уши погружен в западную культуру – наверное, лет с десяти или двенадцати. Не только в джаз – и в Элвиса, и в Воннегута… Думаю, так вышло из-за желания побунтовать против отца (он был учителем японской литературы) и прочих японских ортодоксов. В шестнадцать я бросил читать японскую литературу и взялся за русских и французов – Достоевского, Стендаля и Бальзака в переводах. А потом за четыре года старших классов освоил английский и начал читать американские книги – подержанные «покеты» из лавок букинистов. Читая американские романы, я мог убегать из своего одиночества в совершенно иной мир. Поначалу я ощущал себя в них, как на Марсе, но постепенно освоился, и стало очень уютно…
Но в тот вечер, увидев, как плачут эти черные американские парни, я вдруг осознал: как бы сильно я ни любил эту западную культуру – для этих солдат она значила куда больше, чем когда-либо сможет значить для меня. Вот почему я и начал писать.
– Американские постмодернисты-шестидесятники – Томас Пинчон, например, и многие другие – также испытывали сильное влияние джаза. Особенно по части импровизации. Считаете ли вы свою прозу импровизом?
– Для меня важнее ритм, чем импровизация. Когда я пишу, я думаю прежде всего о ритме. It don't mean a thing, if it ain't got that swing.
– Часто ли вы начинаете писать произведение с его будущего начала? И всегда ли знаете, куда оно вас заведет?
– Нет, не часто. Обычно я начинаю какую-нибудь историю, не представляя, что там будет дальше. Поэтому я просто пишу главу, потом другую и стараюсь продолжать в том же духе. Я не знаю, что должно случиться впереди, это приходит автоматически [45] .
– В первой сцене «Норвежского леса» герой сидит в кресле самолета, и все дальнейшие события романа – его воспоминания в воздухе. То есть, видимо, писать вы начинали не с этой сцены?
45
Что, как ни забавно, и является джазовой импровизацией, от которой он только что «открестился».
– Да, начинал я не со сцены в самолете, а со старого наброска о светлячках. Весь «Норвежский лес» я писал как продолжение этой коротенькой истории, и это позволило мне самому разузнать, что случилось дальше с каждым из шести ее героев. Трое из них умирают, трое остаются в живых [46] , но тогда я и сам не знал, кто умрет, а кто выживет. Одно из моих главных удовольствий – писать и в процессе узнавать, что случилось дальше. Без этого удовольствия писательство не имело бы смысла.
46
Выделено мной. Редчайший случай, когда Мураками «выбалтывает» авторскую задумку финала. Из участников сцены со светлячками в романе реально умирают Кидзуки, Наоко и Хацуми.
– Несколько других ваших романов также выросли из коротких рассказов. Когда вы дописали эти рассказы, казалось ли вам, будто чего-то не хватает, что они нуждаются в продолжении? Или прошло время, вы оглянулись на такой-то рассказ и подумали: «Хм-м, пожалуй, теперь я смог бы сделать из этого материала кое-что посолиднее»?
– Для понимания того, что какой-то рассказ не закончен, мне требуется три-четыре года, а иногда и лет шесть-семь. Только уяснив это окончательно, я сажусь и перерабатываю его в более крупную версию. Хотя не все мои романы родились из рассказов. Ту же «Охоту на овец» я сразу задумывал как роман.
– Да, но прошло несколько лет – и вы сели писать его «сиквел» «Дэнс, дэнс, дэнс». Вы предполагали, что это случится, когда заканчивали «Охоту», или на тот момент считали ее завершенной?
– Заканчивая «Охоту», я не думал ни о каком продолжении. Мне казалось, на этом всё. Но прошло четыре года, потом пять или семь лет – и в голове забрезжил вопрос: «А как там Человек-Овца?» Я понимал, что он для меня – очень важная фигура. Захотелось узнать побольше о том, какую роль он во мне играет. И потому я засел за «Дэнс».
– В «Стране Чудес без тормозов» вы представили очень интересную версию детектива в стиле «хардбойлд». Что именно вас привлекает в таком стиле?
– Достоверность. Но на самом деле я не собирался сочинять лихо закрученный детектив. Я всего лишь хотел использовать эту структуру. Меня вообще очень привлекают структуры. Я часто использую и другие поп-структуры – скажем, научной фантастики, «лав-стори» или «дамского романа». В детективном же стиле «хардбойлд» меня привлекло то, что главные герои таких историй всегда очень «оторванные» индивидуалисты. Такие «волки-одиночки». Мне это интересно, потому что индивидуалистом или одиночкой в Японии жить очень нелегко. Мне постоянно приходится об этом думать. Я писатель, я одиночка, и я – индивидуалист. Наверное, потому меня так и тянуло в Америку, что я всю жизнь мечтал о структуре «хардбойлда» с мистическим, захватывающим сюжетом.