Суси-нуар. Занимательное муракамиедение
Шрифт:
– Я не хочу ничему принадлежать, вот в чем дело. Ни фирме, ни группе, ни фракции, ни литературному объединению, ни университету… До сих пор я неплохо жил без всего этого и слишком к такой жизни привык.
– Но именно такой подход к жизни – и в Японии, и в России, и вообще много где – в последнее время особенно популярен у молодежи, вы не находите? Посмотреть на токийских двадцатилетних – все меньше народу хочет куда-либо «вербоваться», многие стараются устроиться на подработку в какой-нибудь бар или Макдоналдс и «никому не принадлежать». Может, как раз поэтому ваши книги любит
– Ну, я начал писать двадцать лет назад, и тогда меня читали в основном люди от 20 до 35 лет. И теперь, двадцать лет спустя, возраст моих читателей примерно такой же. То есть моя аудитория не меняется. Почему так происходит? Видимо, у меня есть способность схватывать и передавать именно те чувства тревоги, недовольства, фрустрации, те идеалы, те радости, которыми живут люди этого возраста.
– Значит, пройдет еще двадцать лет, и вас по-прежнему будут читать именно 20—30-летние?
– Кто его знает, что будет дальше… Обычно писатели стареют вместе со своими читателями. Например, когда Кэндзабуро Оэ был молод, его читала молодежь. А сейчас ему под семьдесят, и возраст его аудитории гораздо старше – лет сорок и более. А у меня хоть и есть читатели, которые стареют вместе со мной, но в основном, повторяю, аудитория сформировалась. Это очень интересно – и, в общем, я этому даже рад.
– После выхода в России «Хроник Заводной Птицы» сразу несколько критиков высказали похожую мысль. Дескать, юношеская наивность героев «Ветра» с «Пинболом» прошла, и теперь протагонист Мураками жёсток и даже жесток – чтобы защитить себя, если нужно, и сам прибегнет к насилию. Вы с этим согласны?
– Когда набираешь годы, всегда так получается, хочешь ты этого или нет. В молодости я мог жить свободно, как мне хотелось. И в моих ранних романах такие вещи, как мирная жизнь, тихий дом, любовь, доставались героям без особых усилий. Но чем больше стареешь, тем больше приходится брать с боем, бороться за свое место, за свой стиль жизни. А когда борешься, приходится и насилие применять, куда от этого денешься. Думаю, это и называется зрелостью… Конечно, люди говорят: «Раньше ты был лучше, невиннее». И это действительно так. Но с другой стороны, нельзя же всю жизнь делать одно и то же. Если со временем не приходит зрелость, то и смысла никакого нет… Только удивляюсь я тем же вещам, что и раньше.
– Как известно, вы бегаете марафон…
– Да, каждый год где-нибудь бегу.
– И за сколько пробегаете?
– Мой личный рекорд – три часа и двадцать с чем-то минут. Но сейчас я уже так быстро не бегаю.
– И о чем вы думаете, когда бежите?
– Да ни о чем… Потею и пива хочу.
– Пива? Но если верить американскому изданию «Salon Magazine», в тридцать три года вы бросили пить, курить и стали бегать по утрам.
– Пить? Пить я не бросил. Курить бросил, это да…
– Тогда придется срочно развенчать этот миф в России. А то одна рассерженная читательница
– (Смеется.) Да не бросал я! Выпиваю, как все нормальные люди… А насчет марафона – последний раз, на Хоккайдо, я бежал одиннадцать часов. Чуть не умер! А в последнее время еще триатлоном занимаюсь – там плавание, бег и велосипед.
– То есть действительно, чтобы писать, нужна физическая сила?
– О, да. Когда я пишу, мне нужно очень сильно концентрироваться. Я просыпаюсь каждое утро в четыре, сажусь и пишу пять часов подряд. Без физической подготовки так концентрироваться не получается, хоть убей. Не знаю, как обстоит дело у русских писателей, но японские писатели страшно небрежно относятся к своему физическому состоянию. Юкио Мисима был чуть ли не единственным исключением. Но лично для меня физическая энергия нужна как воздух. С тех пор как я стал писателем, я бегаю каждый день, это очень важно.
– Практически в каждом романе у вас упоминается Россия. Хотя бы на уровне шуток – например, история о Троцком и оленях в «Пинболе» или о «мартобристах» в «Охоте на овец». Откуда вы все это берете?
– Лет в пятнадцать-семнадцать я сходил с ума по русской литературе: Достоевского и Толстого читал без передышки. Очень любил все эти длинные истории. «Братьев Карамазовых» я до сих пор считаю идеальным романом. Собственно, пытаясь написать что-нибудь подобное, я и начал создавать тексты. Каждую их книгу перечитывал раза по три-четыре. Недавно, кстати, перечитал «Идиота», очень большое удовольствие получил.
– Значит, все-таки Достоевский? А что же Толстой?
– Толстой тоже… Но все-таки Достоевский.
– Но, скажем, русскую литературу ХХ века вы уже не очень хорошо знаете?
– Да, можно так сказать. То есть я, конечно, читаю… Недавно что-то такое читал…(Задумался, потом помотал головой.) Нет, что ни говори, всё-таки девятнадцатый.
– У ваших книг есть одна особенность, перенять которую я бы очень желал и нашим сегодняшним авторам. Подавляющее большинство наших писателей пишут в основном только для аудитории своей страны. То есть если попробовать это перевести на другой язык – это мало кому будет понятно и нужно. А ваши книги переводятся и отлично воспринимаются в самых разных странах. Откуда это у вас?
– В юности я читал сплошь зарубежную литературу. Лет до семнадцати – русскую, а затем сам выучил английский и переключился на американцев в оригинале. Поэтому мое письмо, можно сказать, – это некий «микс» из влияний русской литературы XIX века и американской прозы ХХ. А японской литературы, в общем, почти не читал.
– В «Хрониках» вы поднимаете тему Халхин-Гола, о которой десятки лет было, так сказать, «не очень принято» писать ни в России, ни в Японии, ни в Китае, ни в Монголии. Где вы собирали материал, чтобы писать об этом?