Суть времени. Цикл передач. № 21-30
Шрифт:
Я несколько раз подбирался к этой пьесе, думал: поставить её, не поставить, что с ней делать? Облизывался на неё, как кот на сметану, не знал даже сам — почему. И в первый же момент, когда я услышал отчёт своей аналитической группы о событиях в Норвегии, мне сразу вспомнилась эта пьеса.
И я просто не могу не зачитать здесь довольно длинного фрагмента из неё, потому что мне кажется, что именно это отвечает на какие-то онтологические вопросы.
Если кому-то покажется, что я тем самым хоть в малейшей степени оправдываю бесконечную омерзительность терроризма, то это никоим образом не так. Терроризм мне беспредельно отвратителен. Но, как говорят в таких случаях, одной моральной оценкой сыт не будешь — нужно осмысливать явления, осмысливать их полностью — и политически, и геополитически, и экономически, и специально (то есть в деталях), и онтологически, и метафизически (можете здесь назвать любое другое слово).
В пьесе есть некий господин прокурор, который вдруг начинает понимать террориста-убийцу.
В первой сцене, которая называется «Прокурор устал», прокурор разговаривает со своей женой Эльзой.
Эльза говорит ему: «Мартин, уже поздно, два часа ночи, надо ложиться спать».
Эльза: Мартин, уже два часа.
Прокурор: Знаю, знаю: через восемь часов я предстану перед судом в отвратительном черном облачении, чтобы вести обвинение, а на скамье подсудимых будет сидеть человек, которого я все больше и больше понимаю. Хотя он ничего не объяснил толком. Мужчина тридцати семи лет, кассир в банке, приятный человек, добросовестный служака на протяжении всей своей жизни.
Эльза: Почему же?
Прокурор молча курит.
Нельзя же думать только о делах, Мартин. Ты изводишь себя. Работать каждую ночь — да этого ни один человек не выдержит.
Прокурор: Просто возьмет однажды топор…
Эльза: Ты меня слышишь?
Прокурор продолжает молча курить.
Уже два часа.
Прокурор: Бывают минуты, когда я его понимаю…
…Четырнадцать лет в кассе — из месяца в месяц, из недели в неделю, изо дня в день. Человек выполняет свой долг, как каждый из нас. Взгляни на него! Вот, по единодушному мнению свидетелей, вполне добропорядочный человек, тихий, смирный квартиросъемщик, любитель природы и дальних прогулок, политикой не интересуется, холост, единственная страсть собирать грибы, нечестолюбив, застенчив, прилежен — прямо-таки образцовый служащий. (Кладет фотографию.) Бывают минуты, когда удивляешься, скорее, тем, кто не берет в руки топор. Все довольствуются своей призрачной жизнью. Работа для всех — добродетель. Добродетель — эрзац радости. А поскольку одной добродетели мало, есть другой эрзац — развлечения: свободный вечер, воскресенье за городом, приключения на экране…
…Он говорит, что я — единственный, первый человек, который его понимает.
Эльза: Кто говорит?
Прокурор: Убийца:
Эльза: Ты переутомился, Мартин, вот и все. Расшатал нервы. Один процесс за другим! Да еще при твоей аккуратности, добросовестности…
Прокурор: Да-да, конечно.
Эльза: Почему бы тебе не взять отпуск?
Прокурор: Да-да, конечно.
Эльза: Человеку это необходимо, Мартин.
Прокурор: Да-да, конечно. Может быть. А может быть, нет… Надежда на свободный вечер, на воскресенье за городом, эта пожизненная надежда на эрзац, включая жалкое упование на загробную жизнь… Может, стоит только отнять все эти надежды у миллионов чиновничьих душ, торчащих изо дня в день за своими столами, — и какой их охватит ужас, какое начнется брожение! Кто знает, может быть, деяние, которое мы называем преступным, — лишь кровавый иск, предъявляемый самой жизнью. Выдвигаемый против надежды — да, против эрзаца, против отсрочки…
(Следующая сцена — убийца разговаривает с адвокатом. Адвоката зовут Доктор Ган — С. Е.)
Доктор Ган: Возвращаюсь к моему вопросу: что вы думали и чувствовали, когда в тот день, двадцать первого февраля, возвратились из известного места? (Имеется в виду отхожее место. — С.К.)
Убийца: Да что угодно!
Доктор Ган: Вспомните!
Убийца: Легко сказать — вспомните.
Доктор Ган: Когда вы направились в туалет…
Убийца: Ну уж это зачем?
Доктор Ган: Я опираюсь на факты, изложенные в деле.
Убийца: Если верить тому, что изложено в деле, доктор, можно подумать, что я всю жизнь провел в известном месте.
Доктор Ган: В деле изложены ваши собственные показания.
Убийца: Я знаю.
Доктор Ган: Так что же?
Убийца: Пусть!
Доктор Ган: Что — пусть?
Убийца: Пусть это в некотором роде правда. Что я провел свою жизнь в известном месте. В некотором роде. Помню, у меня часто было именно такое чувство.
Доктор Ган: Вы уже говорили, что всегда использовали для этой надобности служебное время. И этой шуткой рассмешили присяжных. Я не против того, чтобы их смешить, но сам этот факт несуществен — так поступают все служащие.
Убийца: Несуществен — именно… Часто у меня было такое чувство, доктор, что все несущественно: и когда я стоял перед зеркалом, бреясь каждое утро, — а мы должны были быть безупречно выбритыми, — и когда зашнуровывал ботинки, завтракал, чтобы ровно в восемь быть у своего окошка, каждое утро…
Доктор Ган: Что вы хотите сказать?
Убийца: Лет через шесть я стал бы доверенным фирмы. (Курит.) И это бы ничего не изменило. Вообще я ничуть не жалуюсь на дирекцию банка. У нас было образцовое учреждение. Швейцар, я сам видел, завел даже специальный календарь, в котором отмечал, когда смазывали каждую дверь. И двери там не скрипели, нет. Это нужно признать.
Доктор Ган: Возвращаясь к нашему вопросу…
Убийца: Да, что же существенно?
Доктор Ган: Я восстанавливаю обстоятельства дела: в воскресенье после полудня вы были на футболе; поражение нашей команды подействовало на вас угнетающе; вечером вы пошли в кино, но фильм вас не заинтересовал; домой вы отправились пешком, не испытывая, согласно показаниям, никакого недомогания…
Убийца: Только скуку.
Доктор Ган: Дома смотрели передачу по телевидению, которая вас тоже не заинтересовала; в двадцать три часа двадцать минут вы снова были в городе, в молочном кафе; вина не пили; незадолго до полуночи вы позвонили у черного входа банка…
Убийца: Главный вход был закрыт.
Доктор Ган: И когда привратник открыл, сказали, что вам нужно в известное место… Я все-таки не понимаю, почему с этой целью — ведь было воскресенье — вы направились именно в банк.
Убийца: Я тоже не понимаю.
Доктор Ган: А что дальше?
Убийца: Сила привычки.
Доктор Ган: Как бы там ни было, Гофмейер впустил вас.
Убийца: Это был душа-человек.
Доктор Ган: Не удивившись вашему ночному визиту?
Убийца: Разумеется, удивился.
Доктор Ган: И что же?
Убийца: Я и сам был удивлен. Я понаблюдал, как он управляется с паровыми котлами, и мы еще минут пять поболтали.
Доктор Ган: О чем?
Убийца: Я сказал: убить бы тебя на этом самом месте! Мы рассмеялись.
Доктор Ган: А потом?
Убийца: Я направился в известное место.
Доктор Ган: А потом?
Убийца: Я это сделал. (Тушит ногой сигарету.) Не знаю, доктор, что тут еще можно сказать…
Молчание.
Доктор Ган: У вас было тяжелое детство?
Убийца: То есть?
Доктор Ган: Отец вас бил?
Убийца: Что вы!
Доктор Ган: Мать не обращала на вас внимания?
Убийца: Напротив.
Доктор Ган: Гм…
Убийца: Я бы все сказал вам, доктор, но нечего, у меня действительно не было никаких мотивов…
Доктор Ган: Гм…
Убийца: Честное слово.
Доктор Ган: Карл Антон Гофмейер, убитый, как явствует из дела, был женат на сравнительно молодой женщине…
Убийца: Мне искренне жаль ее.
Доктор Ган: Вы знали госпожу Гофмейер?
Убийца: Она мне чинила белье.
Доктор Ган: Гм…
Убийца: Чтобы подработать.
Доктор Ган: У Карла Антона Гофмейера, привратника в банке, не было оснований для ревности?
Убийца: Этого я не знаю.
Доктор Ган: Я хочу сказать: для ревности к вам?
Убийца: Ко мне? …
…Доктор Ган: Через ваши руки прошли миллионы. Для вас дело было не в деньгах. На этом строится вся моя защита. Вы могли бы похитить миллионы и без (того, чтобы убить этого несчастного топором — С.К.) топора. То, что вы совершили, — убийство, но убийство не с целью ограбления. На этом я буду настаивать!
Убийца: Я не это имел в виду.
Доктор Ган: А что же?
Убийца: Если б я получше разбирался в деньгах, может быть, я бы не испытывал такую скуку все эти четырнадцать лет.
Доктор Ган: Скуку?
Убийца: Конечно.
Доктор Ган: Вы что же, хотите заявить на суде, что убили старика привратника просто так, скуки ради?..
(Третья сцена. Прокурор берёт в руки топор. Этот прокурор убегает из дома, идёт куда-то, в какую-то норвежскую деревню дровосеков. Там избушка, в которой живут дровосеки).
У печи сидит Инга, юная светловолосая девушка. Ее пожилая мать ставит на стол три тарелки.
Инга: Суп готов. Если отец сейчас не придет, все остынет.
Мать: Ты опять за свое!
Инга: И я снова буду виновата.
(Мать выходит. Слышно, как она кричит: «Йенс! Йенс…»)
Инга поёт:
Наша жизнь такова
Каждый день, и такой
Она будет, пока я не состарюсь
И не умру…
(С улицы доносится ругань отца).
Такой она будет
Каждый день.
Но нет, однажды
Я выйду кормить кур,
Как всегда и всегда;
Все начинается сначала,
Отец запряжет свою лошадь,
Позовет меня в лес помогать,
Как всегда и всегда,
И вдруг
Он появится здесь,
Граф Эдерланд,
С топором в руке.
Горе!
Горе тому,
Кто станет у нас на пути,
Горе вам всем,
Вы падете, как лес,
Под ударами топора!..
…Отец: Это еще что за парень слоняется возле нашего дома?
Мать: Какой парень?
Отец: Я ее спрашиваю.
Инга: Меня?
Отец: Что это за парень?
Инга: Откуда мне знать?
Отец: У меня он не послоняется!
Инга: Я никого не видела.
Отец: И соли на столе нет! (Инга встает и приносит соль). Со вчерашнего дня он часами торчит в лесу, где я очищаю сосны от веток. Думает, я не вижу, как он стоит за деревьями и глазеет. Я за ним бегать не стану. Заблудился, так подойди и спроси дорогу.
Мать: Со вчерашнего дня, говоришь?
Инга: Где же он был всю ночь?
Maть: В снегу?
Отец: А нам что!.. (Инга перестает есть). Куда опять уставилась?
Мать: Оставь ее.
Отец: Почему она не ест суп?
(Родители продолжают есть).
Инга:
Наша жизнь такова
Каждый день.
Но однажды
Он будет здесь,
Граф Эдерланд,
С топором в руке,
И горе тому,
Кто станет у нас на пути,
Горе вам всем,
Вы падете, как лес,
Под ударами топора…
(Дальше она встречается с прокурором, который и есть тот «парень», который маячит в лесу).
Прокурор: Гороховый суп…
Инга: Я рада, что вы пришли.
Прокурор: Я? Почему же?
Инга: Прежде, чем я состарилась и умерла.
Прокурор: Ты?
Инга: Возьмите меня отсюда!
Прокурор: Почему?
Инга: Разве вы не видите?
Прокурор: Да…
Инга: Здесь смертельная скука. Всегда. Просидите хоть десять лет на нашей кухне, ничего не изменится, за полчаса вы все и узнаете.
Прокурор: Понимаю…
Инга: Вы действительно возьмете меня отсюда? (Прокурор ест суп). Меня зовут Инга.
Прокурор: Инга?
Инга: Почему вы так на меня смотрите?…
…
Прокурор: Откуда я тебя знаю?
Инга: Говорите еще!
Прокурор: Мне нечего больше сказать…
(Инга садится к его ногам).
Прокурор: В глубине, на самом дне воспоминаний, всего два-три лица, повторяющихся снова и снова. Как ни ломай голову, других нет и нет. И постоянно одно лицо, похожее на твое. И неизменно другое — похожее на жандарма, которому непременно нужно знать, куда ты идешь и зачем. И всюду железные прутья…
Инга: Что всюду?
Прокурор: Прутья, решетки, ограды — прутья… (Встает и смотрит в маленькое окно.) Словно деревья в лесу, которые хочется срубить, если есть топор.
Инга: Говорите еще, я слушаю…
(…Возвращается Отец).
Отец: Сани готовы. (Инга встает). А вот топор, если у господина есть желание, работы всем хватит. (Потому что прокурор говорит о том, что готов поработать вместе с отцом — С.К.)
Прокурор: Спасибо.
Отец: Меня зовут Йенс. А вас?
Прокурор: Меня…
Инга: Граф Эдерланд!
Отец: Граф… (Прокурор смеется). Граф Эдерланд?
Инга: Да! Да!
Прокурор: Что это вы дрожите… Вас трясет…
Инга:
…Горе!
Горе тому,
Кто станет у нас на пути,
Горе вам всем,
Вы падете, как лес,
Под ударами топора…
Отец: Смилуйся! Смилуйся! Смилуйся!
(Прокурор смеется).
Инга: Пошли!
(Отец падает на колени).
(Дальше жена и адвокат, который по совместительству является любовником жены, зовут ясновидящего для того, чтобы ясновидящий рассказал им, в чём дело, что произошло, куда исчез муж такой фрау — этой прокурорши, — и друг этого доктора Гана).
Ясновидец Марио: В общем-то, ничего особенного. Я вижу только чёрные обложки протоколов с белыми названиями…
Доктор Ган: Да, а в чём дело?
Марио: — Я всюду их вижу. Я объездил с гастролями всю Европу и везде видел черные обложки протоколов с белыми названиями, везде, и везде за ними — страх.
Доктор Ган: Что вы хотите этим сказать?
Марио: Страх, дурман, кровь… Я говорю об этом на каждом представлении, люди бледнеют, но потом хлопают. Что поделаешь.
Доктор Ган: Вы о войне?
Maрио: О цивилизации.
(Дальше он рассказывает им, где уже он находится. А этот прокурор с Ингой уже приезжают в большой город и там наблюдают, как портье и жандарм разговаривают, и жандарм жалуется на жизнь портье в гостинице, где они остановились).
…
Жандарм: Я ведь сам ничего не выдумываю, говорю, что слышал. (Наклоняется через пульт и шепчет.) Мой зять, почтальон, говорит, что в лесу уже целое войско прячется, понимаете?
Портье: Какое войско?
Жандарм: Поденщики, угольщики, работяги — все, кому не лень; их становится все больше и больше, уже целое войско. Среди них есть даже женщины — горничные, официантки, проститутки. (Портье смеется). С завтрашнего дня бастуют докеры.
Портье: Ну да?
Жандарм: В вечерней газете пишут.
(В холл входит мужчина в кожаной шоферской куртке и кепке с козырьком).
Портье: Что вам здесь угодно? (Шофер закуривает сигарету). Что вам угодно?
Шофер: Мне нужно подождать кое-кого.
(Из бара доносится музыка).
Жандарм: Короче говоря, документы должны быть у нас. Завтра в это же время — крайний срок…
Портье: Вы уже говорили.
Жандарм: Я лишь исполняю свой долг.
Портье: Я тоже…
(Дальше жандарм встречается с прокурором — С.К.)
…
Прокурор: У вас есть семья?
Жандарм: И не малая.
Прокурор: Мне это знакомо.
Жандарм: Если б наш брат мог делать, что хочет, господин граф…
Прокурор: А что бы вы хотели?
Жандарм: В том-то и дело, что из этого ничего не выйдет…
Прокурор: Почему же?
Жандарм: Гм, почему…
Прокурор: Жизнь коротка. (Берет сигару и обрезает ее.) Жизнь коротка, а ночь длинна; проклята надежда — на свободный вечер; день свят, пока светит солнце, и да здравствует всякий; пока светит солнце, он будет свободным и сильным. (Берет сигару в рот.) У вас есть спички?
Жандарм: О…
Прокурор: Почему бы вам не отправиться с нами?..
…
Жандарм: Вот факты. А значки, которые люди прикрепляют под воротником?
Прокурор: Значки?
Жандарм: Тут уж не до смеха.
Прокурор: Какие значки?
Жандарм: Такие маленькие топорики. Из жести. Каждый может сделать себе такой, если хочет показать, что и он за них. (Снова становится так, чтобы его не мог слышать шофер.) Приходит вчера ко мне один знакомый, дрожит весь, заикается. Да что случилось, спрашиваю. А он — домовладелец. Продаю, говорит, дом. За любую цену! Ты, говорю, спятил, почему? И он рассказывает: зашел, говорит, к одному съемщику потребовать, чтобы тот съехал — не платил ведь, все законно, — а тот, представьте, поднимает воротник и ухмыляется (а там… там этот значок!!! — С.К.).
Фриш… Фриш что-то предвидит… В тот момент, когда он это пишет, этого ещё нет. Весь терроризм («Баадер-Майнхофф» и так далее) страшно идеологизирован («Красные бригады»), а здесь речь… о терроризме абсурда. И если неонацизм будет действовать сейчас для дестабилизации, то самое время для абсурда.
И никакой симпатии эта вся коллизия во мне не вызывает. Оба хуже: и те, кто доводят людей до состояния, в котором они начинают грезить о топоре и о бессмысленных убийствах; и те, кто грезят об этом. Потому что выход из всего этого только один — история, великий смысл.
Цивилизация, теряющая смысл, обречена. И, разумеется, тут речь идёт не о Европе только, хотя это сейчас и общемировой процесс. Мы подошли к моменту, когда теряется утешение, утешение в высоком смысле. Потеря утешения — это вот и есть то, что описано здесь… Если утешение будет окончательно потеряно, помните, как там говорит, — надежда на это, на это, «на свободный вечер, на отдых за городом, пожизненная надежда на эрзац, включая жалкое упование на загробную жизнь». Вот, то есть он говорит здесь о том, что и религия умирает, всё умирает. Всё, уже ничего нет.