Сувенир из Нагуатмы. Триумф Виджл-Воина
Шрифт:
Грузовая лебедка на пределе гудит; “давай-давай!” — суетится старшой, “давай-давай!” — добытчики не увертываются от ледяных струй, хлестких соленых жгутов, каждый на своем месте.
“Давай-давай!” — тонн двадцать привалило, лишь бы не лопнула снасть, выдержали тросы… “Давай-давай!” — это уже с кормовой рубки, и там все в напряжении, липнут к смотровому окну: капитан, вахтенный штурманец, стармех…
“Давай-давай!” — почти на палубе гигантский мешок, туго набитый рыбой, еще чуток — и добыча на палубе, но влепила с кормы дурная волна, накрыла палубу и людей на ней. Судно повело вбок и вниз, и вниз же затяжно рухнуло все: и желтые рыбацкие штормовки, и обледенелые горы трески в “карманах”, и гигантский ползущий трал. Не выдержала грузовая стрела, мотнуло ее, рвануло — пудовый блок вырвался, будто из Пращи, да в желтую
Остатками разбойной многотонной волны, малой ее частью, но все еще тугой и мощной, матроса поволокло к слипу; мгновение — и он за бортом! Но трое из укрытия к нему, подхватили под руки, спасли. Тело его спасли — изуродованное, неживое. Господи, что за видение такое, зачем?.. Но новые кадры захватили, увлекли, забылся начисто актовый зал. Не было никакого захудалого отчета занудной научной группы — только палуба рыболовного траулера, но уже другая: без трала, без желтых “проолифенок”, без сорванного блока и грузовой стрелы…
Два мощных прожектора высвечивали на палубе гроб. Где застала смерть, там и прощались с матросом. Такое редко бывает, чтобы прощались на том же месте, где настигла смерть. Разве что на войне…
Рыболовный траулер пришвартован кдругому судну, намного больше, — это плавбаза, и с нее тоже десятки глаз в одно место, где гроб.
— Прощай, наш друг и товарищ… Ты погиб на трудовом посту… вечная память…
Кто это говорит? Да я и говорю, я, капитан Максимов. С трудом подбираю слова. Не хочу о тяжелой промысловой обстановке, о государственном плане; только о погибшем матросе пытаюсь найти слова, вспомнить все доброе: учился заочно в десятом классе… На редкость трудолюбив… на редкость отзывчив… Но почему-то из меня прет этот треклятый план, не те лезут слова, не те. “Он вносил свой весомый вклад… помогал выполнить и перевыполнить… он и теперь, вдуматься, на боевом посту…”.
…Начальник научного рейса все еще бубнил что-то о гидрологической обстановке в районе мыса Кап-Блан… Я с трудом “вернулся” в актовый зал.
Почему снова капитан Максимов? Почему так ярко, в подробностях живу им, сопереживаю в мельчайших деталях?..
И вдруг голос изнутри, очень отчетливо: “Да по-тому, сынок, что ты и капитан Максимов — одно и то же, разве не понимаешь?” То есть он — мое нынешнее воплощение?! Нет ответа…
5 марта, 22 час. 00 мин. Сколько ни ломай голову, все одно: мысль, как знание, — низшее средство. Никогда бы не додумался до того, что происходит ныне. Никакой фантазии не хватило б. Потому и щадят нас, не показывая до поры прошлые воплощения. Не каждая психика выдержит груз прошлого. Я вроде подготовлен, годами воспитывал в себе невозмутимость и бесстрастие, но все же, все же… Целая цепь открытий! “От одной жизни к другой нет передачи, но как бы отсвет солидарности. Человек посеявший — не тот самый, который жнет, но и не другой”. Значит, мы с кэпом просто как бы приятели в отсвете солидарности. В чем-то, может, и солидарны, а в чем-то нет… Господи, да разве бы я посмел одной рукой тискать буфетчицу в пеньюаре, а в другой держать фотографию любимой жены. Абсурд какой-то. Однако я не осуждаю капитана… то есть себя. Он — там, в прошлом, как звено эволюции, я — здесь, другое звено. А цепь едина. Но есть еще и третий некто, наш общий живой свидетель: он и там, в жизни Максимова, и здесь; как странно. Свидетель двух обособленных нитей жизни: жена одному и просто очень милая старушка для другого. Она свидетель, но знает тайну лишь одного, прошлого, а другого, своего квартиранта, — нет… Послушай, Славик, ты не сходишь с ума? Ты его усмирял, умишко-то свой, отрицал, уничтожал, уж не мстит ли он, столь изощренно?! Ведь, что получается? Вера Васильевна, маленькая, сухонькая, семидесяти лет, моя жена? Пусть и в прошлом. Я любил ее, целовал, она провожала меня в долгие плавания и в последний рейс тоже. И вот уже тридцать лет плачет обо мне, верна мне…
Мне скоро двадцать семь. Выходит, всего-то три годочка и побыл на своей истинной родине в Тонком Мире. И на новое рождение. Что за спешка такая? Иные живут там столетия, даже тысячелетия, а я погостил три годика и в новую командировку на Землю. Для чего? Чтобы успеть снова встретиться со своей Веруней? Отдать кармические долги, развязать узлы? Да, очень похоже…
Отдать долги — над этим следует хорошенько подумать.
Но, может, и другое у меня — не совсем здоровая Мыслеформа; не хватило силенок — проще — для долгого пребывания в Тонком Мире… потому скорее назад? Хм, а куда же кэп подевал ее, свою Прану и Свасти? На работе сжег или за так раздарил “капитанским дочкам”?
Похоже, я осуждаю все-таки капитана Максимова, то бишь себя. И это, наверное, хорошо, близко к покаянию. А стало быть, к очищению.
…Однако почему именно эта сценка дана, именно она перед глазами, не иная: трал, полный рыбы по палубе… “давай-давай!”… гибель матроса? Ведь неспроста же именно это особенно ярко. Неужели матрос погиб по вине капитана Максимова? Ну не напрямик, а косвенно… Я, что, извергом был? ради плана губил своих моряков? Но пришел час платить… час искупления? Кармические весы нарушены?… О, Господи, если я в самом деле не свихнулся, мне предстоит многое оценить.
P.S. Недавно я примерял костюм Андрея Максимыча… свой собственный костюм, который висел на мне как на вешалке. Разве не театр абсурда?
Р.P.S. В Тонком Мире души вольны выбирать новые воплощения. С одной стороны, они могут пойти на рождение просто по привычке, по притяжению “колеса сансары”, а с другой — некоторые развитые сущности уже самостоятельно предрешают свой земной путь, рождаются для определенной цели. Таким образом, предположение мое… ну, о том, что капитан поторопился назад, чтобы встретиться с женой для какой-то цели, — не такое уж оно и вздорное. Несомненно одно: кармические долги в жизненной драме одного и того же лица играют решающую роль.
6 марта. Весь вечер с Верой Васильевной. Она больна: и сердце шалит, и ноги опухшие, давно уже не выходит из дома. И к ней мало кто ходит. Читает книжки, библиотека в доме хорошая, смотрит телевизор. Рада мне, когда прихожу вечерами. Еще больше довольна, когда расспрашиваю ее. Одиноким да стареньким это очень нужно, когда интересуются их прошлым, ведь, кроме прошлого, у них, по существу, ничего нет.
Слушал, смотрел на Веру Васильевну, и все больше изнутри подмывало: расскажи! поведай без утайки, что пришло тебе в недавние дни Свыше. Признайся, что ты ее “Максимыч в квадрате” и есть. Нет, немыслимо! Мурашки по коже… Даже если и поймет, признает на словах… с сердцем-то как быть? с рассудком неподготовленным? Как жить после в одной квартире? Как вести себя, о чем говорить?
Нет, тайна сия великая есть; одному еще и по плечу, а вдвоем никак не снести.
7 марта, раннее утро. Ко всему можно привыкнуть, привыкаю и к этому. Еще одна любопытная деталь. Оказывается, я могу теперь при некотором усилии кое-что вспомнить… из жизни капитана Максимова. Собственно, из своей прошлой жизни.
Ну, например, нынче. Проснулся, на дворе темно, вставать рано. Чем заняться? Лежал в подвешенном состоянии между сном и бодрствованием, думал о капитане, каков тот был в молодости. И вдруг… перед очами ресторан, многолюдье, оркестрик. Хорошо кругом, разгульно; мне двадцать пять, штурманец, недавно из далекого плавания. Девушка красивая за соседним столом в компании славных подружек. Она с южного солнышка откуда-то, стройная, загорелая, с золотыми, выгоревшими волосами. А я из проклятого Лабрадорского моря, промерз за Полярным кругом, потому и потянуло к южаночке отогреться.
Деньги в кармане водились. Выскочил, Веруне позвонил: на вахте, мол, нынче подменяю старпома. Моя Веруня в жизни строга, со стороны не подступись. В женихах три года хожу-ухаживаю, а все без результата. И нравится она мне именно за это, за строгость свою: такая королева теперь редкость! Ничего, моя будет; люблю, женюсь вскорости… но! Шесть месяцев во льдах Лабрадора, живой я или уже замороженный? А тут такая южаночка дразнится… Вот, говорят, Петрарка, поэт, сгорал от любви к одной крале, а сам из борделей не вылазил, чтобы, значит, как-то не допустить самовозгорания… Чиф в рейсе травил, нашему старпому я верю. “Как хороши, как чудны были розы” — это знаю. А Петрарку нет, не читал. И Пушкин был по женской части хорош! И вообще, жить хорошо и жизнь хороша, как сказал хорошо один мой хороший знакомый — маслопупый механик. Проводим дамочку, если вон тот чернявенький за соседним столом — глаза-уголья! — не опередит.