Сувенир из Нагуатмы. Триумф Виджл-Воина
Шрифт:
Расслабиться… отключить ум не всякому удается сразу. “Особенно европейцу, — предупреждает Шри Ауробиндо и поясняет далее: — Умейте организовать как бы промежуток между мыслями, входите в безмолвие всем своим существом, расширяйте его…” Следует упорно поднимать сознание, концентрироваться над головой, а после расширяться) растворяться повсюду и объединяться с Природой… Сила начинает работать в организме над каждой клеточкой, трансформируя ее на генном уровне. Нисходит великий покой и великая тишина… Успокоенный, ставший зеркальным, ум восходит через свой стадии — возвышенности, озаренности и интуитивности — к Над-Разуму; при этом иногда случаются изумительные видения, неповторимые трансцендентальные контакты с иными Сферами Бытия… После долгой практики можно прорваться сознанием к Сверх-Разуму, и оттуда черпать Знания, как из космического
И вдруг неуловимое таинство — и я уже на улице большого портового города, и я знаю наверняка — это не Опыт, вернее, мне до него никакого дела, я просто иду по улице Гибралтара, я полон здоровья и сил, у меня в кармане водятся деньги; я свободен, свободен… Я могу позволить себя гулять в инпорту в одиночестве — надоели одни и те же судовые рожи; могу позволить себе расслабиться по-настоящему… Мне тридцать семь, я капитан, и я сносно знаю английский: много ли надо человеку для счастья? Остальные мои морячки разбрелись в увольнение по трое-четверо, держатся друг за дружку — не дай Бог ступить шаг в сторону! — сам с помполитом и расписывал группы, в ответе за каждого… А я нынче один и желаю быть в одиночестве и, пожалуй, скоро напьюсь. Но не в городе, не по-скотски — у себя в каюте вечерком позволю себе налакаться. Но прежде надо сделать покупки: хороший подарок жене Веруне, что-нибудь настоящее — ковры, покрывала в дом, потом можно презент своей дурехе… хм, “капитанской дочке”! придумают мариманы! Из зависти, пусть их! однова живем, три месяца не видел берега!..
Заглянул в универсальный многоэтажный магазин, не выбирая особо, нахватал кучу барахла: нейлоновое — красота, последний крик моды! — пальто: и себе, и Веруне; два ковра, два покрывала, какую-то дурацкую гондолу со смазливым лодочником на борту и с прекрасной синьориной, танцующей на одной ножке. Веруне игрушка должна понравиться. Велел к покупкам прибавить четыре пузатые бутылки коньяка; завернули все, упаковали и туг же по адресу на судно. Вот это, ядрена бабушка, сервис!
Ну вот, теперь и правда свободен от всяких забот, можно просто-прошвырнуться по Майн-стрит… Забегаловка на английский манер: не пропустим, отметимся… А вот крошечное кафе, уже на манер испанский; в дверях зазывает приятная сеньора: зайдем и сюда, а как же, вторая стопка не повредит.
Хорошо жить! А это что за чучела в вискозных рубахах, все клеточные, как один, все, как навьюченные ослы посреди улицы? Ба, наши, конечно, мои орлы отоварились. Кругом туристы, зеваки, всякий праздный люд, пальцами показывают на моих. Что же вы, стервецы, позорите Россию, на себе прете ковры, все в поту?.. Невдомек сброситься на такси, лишнюю банку пива не выжрать?!.
Ладно, перейду на другую сторону, иначе не сдержусь, разметаю ковры по тротуару… А это что за лавчонка?…хм, “Москва”. Негры такие “столицы” обегают стороной, стыдятся. А мне что, я рашен си-мэн, зайду… Ну, конечно, индус бегом навстречу: “Русский? боцман Саша? заходи, заходи, посмотрим…” Мать твою! Я ведь в европейском костюме и выгляжу вполне белым, но мигом унюхал: русский я, Саша… На морде, что ли, написано?
На прилавке ковры, покрывала, пальто — самый ходовой нынче товар; барахло все, третий сорт. Морячки в вискозных рубахах — не мои, слава Богу! С соседнего траулера, что вторым корпусом к нам, — мнут нейлоновый ворс руками, торг, крик, что в Одессе на Дерибасовской… “Бери, боцман Ваня, десять фунтов давай, красота, посмотрим!” — сверкает зубами индус. “За восемь давай! — клянчит моряк, на вид и вправду похожий на боцмана. — Слышь, корешок, за восемь возьму и других натравлю, капиталиста проклятая!” И рядом парнишечка, по первому рейсу, должно, то же самое: “Слышь, дядя, и мне за восемь!” — “Э-э-э, боцман Саша, боцман Ваня! дружба бхай-бхай, не пойдет! Сюда заходи, давай, давай заходи, посмотрим!”
Затащил морячков в подсобку — и я за ними из любопытства, в дверях застрял; разлил проворный индус синюху, денатурат, не иначе, хоть на бутылке и красуется аршинная надпись по-русски: “МОСКВА”. По граненому стакану набулькал; боцман по простоте душевной, расслабившись, пальцем тычет в бутыль: и себе, мол, корешок хороший, плесни себе, бхай-бхай! Но индус, однако же, на работе, нельзя, торопит: “Давай, давай, боцман Саша! бхай-бхай навеки!”
Хлобыстнули дружно, перекосило рожи, занюхали рукавами, ну теперь можно и к прилавку снова. После такого угощения последней рубахи с себя не жалко! Всучил “столичный” пройдоха помимо ржавых ковров также по ржавому покрывалу, содрал с захмелевших, расслюнявившихся мариманов, как в универсальном шопинге. Тут я и не выдержал, вмешался, малость потаскали друг друга за грудки туда-сюда, индус жидковатым оказался, но упорным. Причем — вот дерьмо в вискозе! — они ведь на стороне торгаша были, как же, кореша, суетились много, зверели. До полиции, однако, не дошло. На улице я этих вискозных землячков, зело окосевших, вместе с покрывалами и коврами в кабриолет затолкал… Карета такая золоченая, сверкающая для туристов, с упитанной кобылой в шорах; рядом цокала пустая; я, значит, ее и остановил, затолкал морячков и адрес назвал: порт! А когда тронулись… тут уж я сорвал стопора, позволил себе разрядиться по-русски. Даже толпа собралась, но я. не удерживал себя. Кричал что-то о колониальных, купцах, грабеже, эскимосах и несчастной России. Благо, что толпа не понимала ни бельмеса. Да я и сам, признаться, плохо себя понимал.
2 марта, 5 час. 10 мин. Попил чайку, теперь уже ложиться ни к чему, хочется закончить рассказ. Вот описывать— так долго, а на самом деле все происходило гораздо быстрее. Закончился эпизод с этим “московским” индусом и морячками, а после новое растворение в великом Ничто… И вдруг новые кадры, теперь уже в капитанской каюте.
Да и не один я там сидел за столом, смотрел на Верину фотографию — в ванной нежилось… н-да, такое приятное существо, и я дожидался ее, дуреху. Куриные мозги, девятнадцать лет, но кра-си-вая! Кукла. Вот Верунчик моя и в жизни, и на этой фотке красива тоже, да разве сравнить? У нее особенная, женственная красота, улыбается вот навстречу в тельняшке моей и в мичманке моей набекрень… Родная моя! Ты уж прости дурака, это я так, баловство, ведь я мужик, во мне дурная кровь кричит, но люблю-то я тебя одну, тебя только. Эх, ма! жизнь моя, иль ты приснилась мне?.. Из ванной наконец — кукла моя в пеньюаре прозрачном, моем подарочке. Я фотографию в рамке на стол положил, лицом книзу… “Капитанская дочка” уже на коленях у меня; поласкалась, потерлась, игрушку блестящую завела: задергался кабальеро с веслом, синьорина закружилась на тоненькой ножке, вспыхнули цепочки огней по бортам гондолы: идиллия! Одна игрушка, куколка, любуется другой; любуйся, но эту итальянскую посудину я тебе не подарю, нет; она — Верунина. Я тебе, может, другую куплю, если будешь себя хорошо вести. Ну иди поближе, кроха, такая молодая, упругая вся такая, желанная после ванны…
Все. Дальше неинтересно, а возможно, ничего особого и не было. Я вновь ощутил себя в. великом Ничто; не сразу, смутно начал осознавать свои одеревеневшие ноги, горячую волну в груди. Медитация кончилась.
Итак, что все это значит? Нет, ни о чем не хочу думать, ничего не хочу домысливать. Надо поговорить с Верой Васильевной, кое о чем спросить. У нее на комоде стоит… ну точно такая же игрушка — гондола с балеринкой на одной ноге. Ну и что? В любой моряцкой семье на комодах такие же блестящие заграничные безделушки… Так-то оно так, но все же.
2 марта, вечер. Не получилось утром поговорить. Я все-таки прилег, прикорнул, а после как ошпаренный бросился на работу. И лишь вечером постучался в комнату Веры Васильевны. К этому времени в голове уже созрел некий план: приступать к расспросам на столь щекотливую тему следовало осторожно.
Прежде всего меня интересовали ковры. Кивнул головой на большой и красочный, во всю стену.
— Щикарная вещь… Прямо, наверное, из Гонконга. Или из Японии, они там известные мастера…
— Из Гибралтара, — сказала Вера Васильевна. — Не угадал, сынок, как сейчас помню — из Гибралтара. Мой-то туда на “Альбатросе” последним заходил, вот что. В шестьдесят третьем… да, у меня память хорошая. А после порт-то для наших моряков и прихлопнули.
— Запретили, что ли, заходы? Совсем? Почему?
— А кто знает… Но запретили, запретили: политика. Англия с Испанией не поделили чего-то; нашим-то судам и запретили заходы. На Канарские острова стали ходить, в Лас-Пальмас. Только Максимычу-то моему оставалось плавать недолго…