Суворовец Соболев, встать в строй!

Маляренко Феликс Васильевич

— И со мной тоже так было, — продолжал Володя. – И было совсем недавно. Или, кажется, что недавно. Понимаешь, тот же сбор, и тоже в седьмой роте, и тоже у окна, и тоже на второй парте, и тоже все поднимали руки за других. А я хотел быть другом леса, и звеньевым, и красным следопытом. А про меня тоже забыли. И мне тоже было обидно, и уши, пылали. Думаешь, не видно?

— Неужели в темноте видно? — Санька приподнял ладони.

— Да нет, — шорохом отозвался смех Володи. – В темноте не видно, но если на твои уши нацелить сейчас прибор ночного

видения, они были бы хорошей мишенью. Да не переживай, и тебе тоже найдется дело. Я поэтому и пришёл к вам, чтобы никто не оставался один. Ведь известно, как плохо, когда вокруг тебя все заняты, а ты отделён, в стороне, один, и никто этого не замечает. Одному всегда тяжело.

— Тяжело, — вдруг согласился Санька, — но мы все вместе.

— Бываем вместе и одиноки.

— Как одиноки?

— Человек – мир. Другой человек – это мир, — сказал Володя. – А два мира не могут войти один в другой. Понимаешь, как два воздушных шара. Оба прозрачные, оба насквозь видны, а попробуй, соедини их вместе. В лучшем случае, один из них обязательно лопнет, а то лопнут сразу два. Значит, человек одинок в своей оболочке. – Володя говорил странно и загадочно, совсем непонятно для Саньки, но Санька чувствовал, что Володя говорит о чём-то значительном и, может, не только для него… Эти удивительные слова о мире, о шарах, которые лопнут, если их впрессовывать друг в друга. Мысли его путались, как трава после ливня.

— А вы… Да мы все со своими острыми гранями и без того раним друг друга. А случись завтра что-нибудь серьёзное – в бой, атаку, под пули, — тогда каждый должен прикрывать друг друга. А мы, иногда, как больные, раним и не замечаем.

— Но если больны, то болезнь надо лечить. – Санька чувствовал, как твердеет его голос. – Боль – это излечимая болезнь. Зачем сталкивать два мира? Наверно, существуют какие-то таблетки, лекарства или даже лечебные лучи, которые пронижут тебя насквозь и избавят от этой тяжёлой болезни.

— Вот нас и лечат. Притирают наши миры друг к другу, отрезают всё режущее, объединяют, водят строем и где-то заставляют быть автоматами. Там, где пули, где мины, где могут быть ядерные вспышки, оставляющие от людей тени на земле, надо успеть остаться живым, прикрыть товарища, солдата, командира. Вот в этой шлифовке главное – чтобы ты не стёр в себе человека… Я тебя задерживаю, — вдруг спохватился Володя. – Беги, опоздаешь, тебя будут ругать.

— А ты?

— Не беспокойся, меня отпустили к вам.

Санька вышел в коридор и, когда услышал, как с улицы долетела команда «Рота, шагом марш!», побежал, скатился по лестнице, помчался к своему взводу, на своё место.

Пробегая мимо сержанта, на ходу козырнул ему и не услышал, а скорее почувствовал брошенные вслед слова Чугунова:

— Хитрый! Ох, хитрый! – слова, как камни, летели вслед, били в спину. – Ох, хитрый! – кричал сержант. – Рота вышла строиться. Дождь идёт, товарищи мокнут, а он за дверью ждёт. – Каменные слова, казалось, пробивали тело насквозь. – Ждёшь последнего момента, чтобы выскочить и встать в строй. Один наряд вне очереди! Будете среднюю площадку драить!

— Ты что? – спросил Витька. – Где был?

— С вожатым, — оглянулся на сержанта Санька, всё ещё придавленный тяжёлыми словами.

— Ну и что он тебе пообещал? В поход идём? Вожатые в школе в походы водили, а здесь они зачем?

— Не знаю.

— А о чём вы говорили?

— О человеческих мирах. – Санька снова оглянулся на сержанта.

— А, про космос? Про космос – это интересно, понимающе придвинулся Витька Шадрин.

— Наверно, про космос, — сказал Санька. – Космос человеческих миров.

Средняя площадка

На вечерней проверке, прежде чем распустить суворовцев, сержант Чугунов объявил:

— Тем, кому объявлены наряды, выйти на площадку дневального.

Санька снял ремень, положил его на стул так, чтобы бляха свешивалась в проход, и расстегнув ворот гимнастёрки, вышел из спальни. Там уже собралось человек семь. Из второго взвода стоял Рустамчик, притулившись спиной к двери раздевалки.

— Ну что, Санёк, не везёт, среднюю площадку драить? – улыбнулся он, и от улыбки его хомячьи щёки поднялись вверх, и глаза превратились в тонюсенькие полоски.

— Да, — опустил голову Санька.

— Не повезло, — застряла улыбочка в щёлочках, — я так лучше два туалета вымою со всеми очками и писсуарами, чем одну среднюю площадку.

Сержант скомандовал отбой, переключил спальню на синее дежурное освещение, вышел на площадку. Рустамчик тут же поджал щеки и бочком отодвинулся к стене за спиной Чугунова. Сержант оглядел притихших нарушителей воинской дисциплины, встретился глазами с Санькой.

— Суворовец Соболев, идите отдыхайте.

— Но почему? – не понял Санька.

— Ваш вожатый, как его, Зайцев, просил за вас. Говорил, сам виноват, что вас задержал. Просил не наказывать. Отменяю наряд.

— Ну вот, выкрутился, — услышал Санька шепоток Рустамчика. – Точно, хитрый. – Санька даже не взглянул в острые щелочки, которые сейчас из-за сержанта резали его.

— Но почему? Я виноват! – пробовал протестовать Санька. – Я опоздал в строй.

— Хитрый, выслуживается, — шепоток едким дымком тянулся из-за спины Чугунова, и Санька почувствовал, как от этого у него начинают пылать щёки.

— Я приказал Вам отдыхать? Отдыхайте! – и перевёл взгляд на затаившихся нарушителей. – Ладно. На сегодня все наряды отменяю. Ложитесь спать.

Нарушители, смущенно опустив головы, чтобы не выдать радости, осторожно, по стеночке, юркнули в дверь. И уже за дверью раздался громкий топот.

— Соболев, что вы стоите?

— Я виноват, я опоздал на построение. Я должен вымыть среднюю площадку.

— Отдыхайте, — повторил сержант.

— Я опоздал, — спокойно, не боясь, посмотрел он в глаза сержанту.