Суворовец Соболев, встать в строй!
Шрифт:
Начиная урок, Волынский вскидывал руки и взмахивал ими, как пеликан крыльями перед полётом.
—Музыка – это прекрасно, — начинал он. – Нет ничего прекраснее музыки, — продолжал он. – Музыка – это гармония мира, — не заканчивал он, и говорить непонятно о музыке учитель мог часами. И если бы за сорок пять минут урока Волынский успевал вдолбить всё сказанное в головы суворовцев и столько же наиграть на аккордеоне, то бедные головы потрескались бы, как перезревшие яблоки.
На аккордеоне он играл, закрыв глаза, не глядя на класс, который в это время свободно обсуждал события дня минувшего и дня предстоящего. Даже лучший ротный запевала
—Вот это шедевр. Это гармония мира! Это прекрасно… Это вам не какие-то тюни-муни!
Взвод уже сложил тетради в сумки сержантов и поднял головы. Валера Галкин задержал на весу ручку с мухой на пёрышке, не успев тридцать пятый раз окляксить промокашку.
— Это вам не какая-нибудь дрянь, — свернул нос в уничижительной гримасе Волынский и визгливо, подёргивая огромным телом, пропел:
— Полюбила, полюбила,
И не надо мне другого.
О, если бы знал Волынский, как неосторожно он поступил!
Если бы он знал, что взвод, возвращавшийся в роту, мурлыкал, насвистывал, пел и просто мычал не отрывки из первого концерта Чайковского, а мелодию проклятой учителем песни. О, если бы он знал, то своими огромными руками разорвал бы аккордеон на две половины.
Песня вирусом гриппа заразила взвод. Он продолжал её мурлыкать с утра до вечера. По законам медицины болезнь через пять дней должная была отступить, но уссуриец Саша Фомин в ближайшее воскресенье пошёл в увольнение, нашёл дома запыленную пластинку, выучил все куплеты и, радостный, принёс песню в казарму. Слова оказались удивительно простыми, и до отбоя взвод, как промокашка, впитал их в себя:
— Танцевать он не умеет,
Обнимает, как медведь,
Петь не может, ну и что же,
Я, зато умею петь.
А затем, переходя на высокие, близкие к поросячьему визгу ноты, голосил припев:
— Полюбила, полюбила,
И не надо мне другого.
От визга дребезжали стёкла, визг проникал во все щели казармы и до боли трепал слуховые перепонки офицеров и сержантов срочной службы. Но остановить распространение заразы в казарме уже никто не мог.
Волынский, узнав, что песня заразила взвод, аккордеон не разорвал, но на следующем уроке, поднимая крылатые руки к потолку, с обидой вопрошал:
— Разве может суворовец петь такую гадкую песню? Разве может?
— Может, — тихо ответил с задней парты Витька Шадрин, — мы же поём.
Слова Шадрина, как кувалдой, оглушили учителя. Волынский покраснел, схватился за голову и сдавил её. Казалось, ещё мгновение, и красный помидорный сок, которым налилось его лицо, вдруг брызнет во все стороны. Но этого не произошло. В следующее мгновение он оторвал руки от головы, и опять всем показалось, что в руках у Волынского клочья волос, но и это только показалось. Наконец, как пеликан крыльями, начал махать руками, и все подумали, что он сейчас взлетит. Но Волынский не взлетел. И тут из его огромного тела вырвалось что-то тонкое, приближенное к милицейскому свистку:
— Я вам запрещаю петь эту дрянь!
Сказано это было так сильно, что с потолка кабинета пения посыпалась штукатурка. В кабинете стало тихо, и Валере Галкину вновь пришлось застыть с мухой на кончике пера.
С этим свистом из огромного тела учителя вышел весь накопившийся пар. Он вдруг вернулся к своему столу и бросился на стул, который тут же ответил стоном:
— Музыка – это прекрасно, — возвёл он руки к небу. – Давайте продолжать урок.
Валера Галкин неспешно донёс мушиную бомбу до промокашки, и она разорвалась фиолетовой кляксой. До конца урока осталось достаточно времени для решения задачи, заданной «юным натуралистом» Гришой Голубковым.
Волынский поставил затёртый диск с «Лунной сонатой» Бетховена на проигрыватель и закрыл глаза, наслаждаясь великой музыкой, перемежавшейся хрипотцой. Серёжа Яковлев пожал плечами и приступил к пересчёту, а Саньке захотелось пропеть слова прокажённой песни. Он оглянулся на Витьку и заметил, как тот дурашливо улыбается, но сжимает губы, из него тоже колом давило бесовское желание, на которое наложил заклятье учитель.
Зато после уроков в казарме, когда они вдвоём убирала класс, Витька дал волю лёгким. Песня, как зверь из клетки, рвалась на свободу;
Полюбила, полюбила
И не надо мне другого.
Санька от него не отставал и особенно усердствовал на куплете, как клюшкой, взмахивая веником и прогоняя мусор под партами. И только внезапное появление в дверях Володи Зайцева остановило это вырвавшееся из груди буйство. Вожатый был с гитарой. Он хозяином прошёл в класс и занял стол преподавателя. Витька, обрубив куплет, прижал веник к груди.
— Что это вы такое замечательное пели? – еле заметная улыбка пробежала по Володиному лицу.
— Новую песню! – рубанул веником воздух Витька. – Хорошую песню, весёлую и интересную.
— Ну, если песня поётся, то она уже не плохая, — вожатый взял в руки гитару и большим пальцем задел струны, от этого они вздрогнули. – Дометайте, а я попробую подобрать её вам на гитаре.
Через несколько минут в наспех убранном классе Володя аккомпанировал обступившей его компании из восьми суворовцев. По лицу его лёгкой, почти невидимой тенью пробегала то ли улыбка, то ли усмешка, и не совсем понятно было, к чему она относится, то ли к весёлой песне, то ли к весёлому исполнению. Когда отгрохотал последний припев, окна перестали дребезжать и плафоны качаться, он оглядел счастливый хор.
— Ну что, на бис?
— Как это? – почесал свою длинную голову Серёжа Яковлев. – Это что, ещё громче?
— Нет, это ещё раз по просьбе зрителей, — пояснил вожатый и ударил по струнам.
К этому времени, привлечённый дружным исполнением, в классе собрался весь взвод, который вновь с радостным усердием отгорланил песню под гитарный аккомпанемент.
— Ещё раз на бис? – вновь ударил по струнам вожатый.
На этот раз хор отгрохотал песню, но не так слаженно, и даже плафоны не качнулись. Когда Володя начал четвёртый раз, Витька, робея, прошептал: