Суворовец Соболев, встать в строй!
Шрифт:
— Надоело. Шёл бы ты, Колян, и крутился на перекладине. Уже неинтересно.
Колька, всегда флегматичный и спокойный, как камень у дороги, вдруг всполошился, зло, по-собачьи, оскалился и чуть не зарычал:
— Ах ты, сченок! Да я тебя…
Он схватил Витьку за шиворот и начал вытряхивать его из гимнастёрки, а из самого Витьки душу. От встряхиваний Витька, как рыба на берегу, начал беспомощно хватать воздух ртом.
— Отпусти его, — бросился Санька на Воробья. Но Воробей стальной рукой слегка отмахнулся, и Санька покатился в проход между кроватями. Упал, ударившись о тумбочку,
— Дурак! Ты дурак! Задушишь его! – заорал он и тут же испугался своего голоса.
И когда до сознания Воробья достучалось содержание Санькиных слов, он выпустил из рук Витьку и погрозил кулаком.
— Зашибу, сченки!
Вечером седьмая рота узнала, что Воробей избил в своей роте доброго и смешливого Валю Киреева. Валя спросил, что обычно спрашивали все, сколько раз Воробей сделал выходов на перекладине. Но этого было достаточно, чтобы Воробей с остервенением набросился на него. Кольке за это ничего не было. Командиры об этом не узнали, а десятиклассники в оценке этого поступка разделились на два лагеря.
Одни говорили:
— Надо Воробью морду намылить. Своего, и так избил! Ну просто бы сначала сказал, ну стукнул бы по шее. Все поняли, что Валька не прав, но избивать?
Другие были на стороне Воробья:
— Нечего было злить сильного человека.
Через несколько дней по жалобе Толи Декабрёва Карпыч из шестой роты отхватил такую пиявку, что голова его чуть не треснула, а сам он ходил ополоумевший и оглушённый. Одно упоминание о Толе Декабрёве вводило его в жестокую лихорадку.
При встрече с самым маленьким суворовцем он трясся, как лист осиновый, и его карандашные пальцы опухали.
Кольку Воробья перестали задевать и трогать. И только советы, как повысить мощь своего тела, даже едкие, он съедал без разбора. Но для седьмой роты появление Кольки в казарме было равносильно нашествию цунами на Курильскую гряду.
— Воробей идёт! – кричал кто-нибудь, и седьмая рота разлеталась. И когда мощной рукой Колька открывал дверь, он находил лишь Толю Декабрёва да дневального, который от страха впечатывался в стену у тумбочки с надеждой, что Колька не заметит. Но Воробей службу знал и дневального не трогал. Всех остальных, кого бы не находил, а искал он тщательно, заглядывая под тумбочки и кровати, собирал вокруг себя, устраивал концерт, а потом подвешивал представителей седьмой роты за ремни куда угодно. Кому как повезёт: в сушилку на крючок, на дверную ручку или ещё куда. На дверной ручке висеть было неудобнее всего, потому как с шишки, венчающей ручку, слезть самому было невозможно.
И лишь Толя всё ещё радушно встречал земляка, но до тех пор, пока однажды Воробей в роте никого не нашёл, и на дверную ручку подвесил его. Самый маленький суворовец висел на ручке и не знал, как ему принимать поступок земляка: радоваться или обижаться.
— Кто тебя? – открыв дверь в спальню, Володя Зайцев обнаружив пионера своего отряда в таком неудобном для ответа положении. Ремень поджимал живот и мешал говорить посиневшему суворовцу.
Володя приподнял его и поставил на ковровую дорожку.
— Так кто тебя?
Толя стоял, потупившись, как не выучивший урок первоклассник перед учителем. Не мог же он похвастаться, что его в такое неудобное положение поверг земляк. Кем тогда ему гордиться? На кого ссылаться для защиты?
— Значит, никто тебя не вешал?
— Никто. Просто сам подпрыгнул, нечаянно зацепился и висю, вишу, то есть, — как можно убедительнее старался ответить Толя.
— Ладно, — посмотрел ему в глаза Володя. – Это хорошо… Своих не предашь, когда враги будут калёным железом пытать. Сам найду.
О том, что разговор Володи с Колькой состоялся, рассказал Серёга Медведев из четвёртого взвода:
— Этот к нему: «Ты чего к нашим-то? Думаешь, накачался? Думаешь, если морда — во, так можно! Думаешь, если что, так мы… Да мы тебя раз! Да мы тебя в рог! Да мы тебя на куски!»
Серёга Медведев сопровождал рассказ вертолётным размахом рук.
— «А потом как замахнётся, а этот ничего, стоит. А этот как замахнётся опять. А этот опять стоит. Народ в спортзале – кучей. А этот опять замахнётся, а этот опять стоит. А этот ударить боится. А этот: «Трус, дурак». А этот снова как замахнётся, а этот стоит и хоть бы глазом моргнул. А этот раз ему в глаз. А тут Ваня-боксёр из его же роты. Этому в глаз. И всё! У этого глаз и у этого глаз! У обоих по пол стрекозы. Оба на полу. Но этот глаз трёт. А этот хоть бы что. Сплюнул и снова: «Трус, дурак…»
— Кто трус и дурак? – осторожно спросил Толя Декабрёв.
— Кто, кто? Земеля твой, — расщерился до ушей и обнажил прореху в зубах Серёга.
Толя Декабрёв не то что поджал, а до крови прикусил нижнюю губу. Переполненный горечью, он мог от одного слова, от одного жеста взорваться. И эта горечь могла бы выплеснуться наружу пересоленным фонтаном слёз.
Он поплёлся в свою спальню, пододвинул стул к окну, положил локти на широкий подоконник, обнял ладонями горемычную голову и установился в окно.
«Какие все счастливые, никто на них не тренирует свои карандашные пальцы, а мне и земеля, и совсем не земеля попался здоровый, крепкий, но дурак».
И от такой тяжёлой думы из глаз Толи Декабрёва выкатилась такая горькая, такая солёная, горячая и такая скупая мужская слеза, что, сорвись она со щеки, быть в подоконнике дыре.
Санька уже хотел подойти, что-то сказать, хоть что-то сделать, ну хоть чем-то помочь, но Витька, увидев, его неудержимое желание, схватил за руку и сжал своей тоненькой деревянной ладонью.
— Не надо, а то от жалости он как пластилин на солнце раскиснет. Пусть переживает, сам земляка нашёл, пусть сам и страдает. Дал бы хоть раз сам Карпычу, тот бы не лез.
И Толя, будто услышав этот шёпот, шмыгнул и как-то сам неожиданно для себя проглотил собственную горечь вместе со слезой, которая подползла ко рту, облепленному веснушками.
Вечером Карпыч, уже наслышанный про синяк Воробья, поджидал Толю на выходе из столовой. Чтобы казаться значительней, он расправил гимнастёрку на плечах и шёл чуть не на носках, всё время разминая средний тонкий с квадратным концом палец, будто его загодя вытащили из коробки карандашей и сломали по размеру Карпыча. Выдвинув вперёд нижнюю губу, он стоял под широкой вешалкой у выхода из столовой и, как щука под корягой, высматривал Декабрёва.