Свадьбы
Шрифт:
— Пап, пошли обедать, — позвал он отца.
— Видишь, мне некогда. Я после приду, — ответил Вася, старательно затесывая столбик, который надлежало вогнать в землю.
— Пап, пошли. Мамка на перерыв пришла, зовет! — не отходил от него Лешка.
— Правильно: у вас перерывы есть, а у меня их никогда нету. Так вы сами и обедайте, — отвечал Вася, усердно тюкая топором и не оборачиваясь к Лешке, чтоб не выдать принятых рюмочек. — А ты вот скажи, чем ты с утра занимаешься?
— Ничем, — честно ответил Лешка.
— Вот. Ничем. Так оно
— Ска-ажешь! — засмеялся Лешка.
— А-а, смеешься! Не смейся, рыбка моя. Как сказал, так и будет, — обернулся к сыну Вася Хомут и малость покачнулся. Но придержался за чурбак, на котором тесал столбик, и сел на него, желая продолжить отеческую беседу с бездельником Лешкой. И сразу же выдал себя.
— Ты уже-е-е! — понимающе сказал Лешка.
— Что значит — «уже»? — удивился Вася Хомут. — Что оно значит, твое «уже»? Ну-ка, ответь отцу, только честно.
— Сам знаешь, — сказал Лешка. — Лучше не ходи обедать, а то опять будет тебе от мамки. А еще слово давал!
— А я и не пойду. Раз слово дал, значит, не пойду, — согласился Вася.
— Ладно тогда. Я тебе скажу, как она уйдет. Тогда спать завалишься, — рассудил Лешка.
— Правильно, рыбка моя, счастье мое босоногое. Но я спать не могу. Видишь, сколько работы? Начать да кончить. Ну, беги быстренько, чтоб мамка не волновалась. Скажешь, некогда мне, понял?
Лешка кивнул и побежал к калитке, стуча по земле босыми пятками.
— Ты смотри мне, чтоб книжку сегодня почитал! — крикнул вдогонку ему Вася. — Тебе что учительница говорила? Чтоб ты чем летом занимался? Слышал?
— Слышал, слышал! — прокричал ему уже из-за забора Лешка.
Вася поднялся с чурбака, попил из колонки холодной воды и снова взялся за топор.
Он еще несколько раз заглядывал на кухню, где уже совсем нечем было дышать от жары и запахов жареного, но Настя больше не предлагала ему рюмочек: боялась, что получится у Васи перебор и он отправится спать, бросив на полдороге работу.
Настя Колотуха от природы была добрейшая женщина, и добряком был ее Петро. Бывают у людей такие лица, с такими глазами, губами, бровями, с такой улыбкой, постоянно таящейся в уголках рта, что лишь посмотришь на них и сразу подумаешь: вот она, доброта людская! Вот такие лица были у Петра и Насти. И профессии у них были добрые: она — медицинская сестра, он — водил тепловозы. Настя получала немного, а Петро до трехсот в месяц. Жили в полном достатке, а потому ни в чем не отказывали Толику, единственному сыну. Захотел радиолу — вот тебе радиола, захотел в Грузию съездить — вот тебе Грузия, решил Москву поглядеть — вот тебе Москва, столица нашей Родины. А выдержал сын экзамены в техникум, Настя от радости плакала. Они ему и один костюм, и другой, и джинсы за семьдесят рублей, и по сотне в месяц в техникум шлют. Насте говорили:
— Хватит, что я в нужде росла, в одном платьишке за Петра выходила. А как хотелось одеться девчонкой! Так пусть он за меня пофорсит. Что ж нам для сына жалеть? Он у нас не какой-нибудь тунеядец. С курса на курс на сплошных четверках да пятерках перескакивает.
Вот и свадьбу они с Петром решили сделать такую, чтоб надолго запомнилась и сыну, и невестке, и ее родителям, и всем приглашенным. Узнав, что Серобабы будут играть свадьбу в столовой-ресторане, Настя даже руками всплеснула:
— Как же им не стыдно? Что им там подадут, в столовке? Борщ с котлетами и колбасу харчпромовскую? Да еще в двенадцать ночи домой выпроводят?
Нет, Настя и Петро и подумать не могли о столовой! Разве нет у них своего дома? Разве нет своего двора, где на свежем воздухе сотня человек спокойно разместится? Разве не продаются на базаре восьмипудовые кабаны, сыр, сметана, цибуля? Разве не растут у нее на огороде отборные огурчики и помидоры? И разве, наконец, нет у нее рук, чтобы нажарить, наварить и напечь? И у Петра есть руки, чтоб наносить из магазина и загодя поставить в погреб водку и шампанское, коньяк и вино. И ноги есть у Петра, чтоб сходить в Дом культуры и договориться насчет оркестра.
Настя срочно ушла в положенный отпуск, и уже третий день в доме и во дворе шли приготовления к свадьбе.
Правда, женитьба сына была для Насти, равно как и для Петра, неожиданностью. Ну, какая тут ожиданность, если сам Толик месяц назад не знал, что вздумает жениться! Все лето он жил в Чернигове, проходил преддипломную практику, приезжая на выходные домой, ходил на танцы, провожал, как водится, девушек — и только-то всего. И вот приехал в прошлую субботу и ошарашил новостью. Да и то не сразу открылся, а лишь тогда, когда Настя стала строго спрашивать, зачем он просит у нее триста рублей, на что они ему понадобились.
— Нужно, — отвечал он сперва. — Раз прошу, значит, нужно.
А Настя все-таки ласково допытывается:
— А ты скажи, зачем? Купить себе что-нибудь хочешь? Так у тебя все есть: и костюмы, и плащи, и выворотка. Ботинки меховые, туфель пар пять, рубашек много… Значит, на что-то другое надо, на что-то нехорошее, раз скрываешь.
И тогда он открылся.
— На хорошее. Мне на свадьбу надо. Я женюсь, мама.
Настя как стояла, так и села.
— Ой, неправда! — побелела она.
— Нет, мама, все правда, — волнуясь, сказал он. — Мы уже заявление в загс подали. Если не веришь, вот… смотри. — Он достал из кармана лощеную бумажку с печатью. — Это талоны в магазин для новобрачных. Видишь, по ним можно все купить на свадьбу.
Настя посмотрела на бумажку, потом на сына. Был он остролицый и худенький. Никакой не мужчина, никакой не муж, а мальчишка мальчишкой: с длинными волосами, по моде, в джинсах с какими-то наклейками, по моде… И она заплакала.