Свадебный круг: Роман. Книга вторая.
Шрифт:
— Княжна, — передразнила Ирина Федоровна. — Князь, — и вдруг решительно взяв Веру под руку, увела ее на нос теплохода. «И что она суется не в свое дело?» — свирепея, подумал Серебров. Он мечтал о том, что они с Верой будут вместе, а эта преподобная Ирочка, как шавка, готова вцепиться в него. Вера хороша, как послушная овечка, подчиняется ей.
Он ушел в буфет и, поглядывая через окно на хихикающую стайку девиц, поставил перед собой бутылку пива.
— А чой-то один-то? — сочувственно спросила его игривая буфетчица с ярко крашенными губами и поправила на голове кокошник. — Вон девья-то сколь.
— Там
— Ишь ты, — удивилась буфетчица. Разговор им продолжить не удалось. В буфет заскочила Ирина Федоровна. Лицо у нее было по-прежнему сердитое и отчужденное.
— Зачем ты ее мучишь? Зачем? — сев напротив, без предисловий начала она.
— Как? Я… — начал Серебров, ища ответ поостроумнее.
— Я бы тебя убила. Ей-богу, убила бы и не покаялась, — протараторила Ирина Федоровна. — Знаешь, сколько из-за тебя она горя хватила? Не знаешь! — Ирина Федоровна горько махнула рукой и всхлипнула. — Мы ее из петли вынули. Ты понимаешь? А ты… И Танечку чуть не погубил. Николай Филиппович приедет и зудит, и зудит: в дом малютки, в дом малютки. Думаешь, легко? — Ирина Федоровна водила цепким пальцем по скатерти, хлюпала носом, утирала платком покрасневшие глаза. Девицы за окном примолкли и перестали хихикать, буфетчица деликатно ушла в свою боковушку и замерла там. Обстановка была хуже некуда.
Серебров, оглушенный, растерянный, вертел в руках пустой стакан с пивной пеной на краях. Неужели все это правда? Нет! Надо оборвать Ирину Федоровну и сказать, что все это неправда и что она зря суется. Но он понял, что так оно и было.
— Я не знал, — пробормотал он.
— Не знал, — передразнила его Ирина Федоровна. — А как она тебя любила. Пойдем в кино. Она все говорит: вон тот артист на Сереброва похож. Или у другого голос, как у тебя. А т-ты, ты даже слова доброго не сказал, не поддержал. И опять лезешь. Совести у тебя нет, Серебров. Еще нахальства набрался, явился сюда, — Ирина — Федоровна хлюпнула носом и, встав так же быстро, как появилась, исчезла из буфета.
Серебров ошалело налил пива в стакан, но пить не стал, медленно поднялся и вышел. Все рушилось, все рвалось. Все что делал он, было пошло, постыдно, противно. Вспомнив, каким фертом еще час назад закатился на теплоход, Серебров теперь устыдился себя: бесчувственный, бессовестный, хамло и эгоист.
— Эй, коль не куришь да не пьешь, так здоровенький помрешь, — раздалось рядом, и Сереброва потащил в свою каюту бесконечно добрый Витя Гонин. Там тесно сидели какие-то в доску свои парни и девы, разбитные завсегдатаи туристских поездов и теплоходов, везде бывавшие и все знающие.
В уютной конспирации тесной каюты они глотали запретную водку, резались в «кинга» и травили анекдоты. Они выделялись своей спаянностью, у них была своя, вместившаяся в Витину поговорку, философия, свой гимн, который они демонстративно запевали, желая утереть нос другим компаниям.
Бутылка вина!
Не болит голова.
А болит у того,
Кто
лихо и слаженно резали они.
Серебров пил с ними водку, до одурения играл в «кинга», тряхнул стариной и оторвал на гитаре с полдюжины песен и был принят в компанию.
Теплоход весело плыл вниз по течению, гремя усилителями. Избыток музыкального обслуживания вгонял Сереброва в тоску. Праздные курортные порядки прискучили. Ему казалось, что даже реке и берегам надоел их многозвучный корабль. Багровое солнце, усталое, недовольное собой, садилось под охрипшее треньканье гитар за колючий хвойный бугор.
Надо было что-то делать: то ли сходить с теплохода, то ли менять компанию. Отдельной ватагой толкалась по теплоходу шумливая спортивного вида молодежь. У девчонок и парней на кедах написано чернильной пастой: «Ох, как они устали бегать!» Видно, это были студенты, отдыхавшие после спортлагерей. Они пели новые, неизвестные Сереброву песни. «Уже устарел», — подумал он, и пришла мысль, что, видно, минуло время, когда нравилось чудить, куролесить, откровенничать в пьяном братании. Хотелось покоя и одиночества.
Серебров решил во что бы то ни стало поговорить с Верой откровенно: объявить, что женится на ней. Если же Вера будет держаться все так же неприступно, он покинет теплоход. Покинет назло ей, не желающей простить и понять его, назло Ирине Федоровне и самому себе.
Хрупкая «англичанка» выпустила Веру из-под своего недреманного ока, когда над нею навис неуклюжий, грузинского обличил усач Гоша, который мог бы при желании носить ее на широких, как шифоньер, плечах. Серебров безгласно, но прочно занял место рядом с Верой. Она не гнала его и не возмущалась. Так же тихо, таинственно улыбалась, словно знала наперед, что он окажется рядом.
Он ждал момент, когда сможет сказать ей о том, что не представляет теперь свою жизнь без нее и Танюшки, что готов вот здесь, на теплоходе, объявить себя ее мужем, но боялся опять встретить недоверие и отказ. Он таскал за Верой ее сумочку, на стоянках закупал мороженое сразу для всех женщин, шедших с нею, и даже для Ирины Федоровны. Приносил в Верину каюту пахнущие мартовским талым снегом арбузы. Загодя предощущая во рту прохладу и сладость, кроил полосатого пузана на подернутые сахарной заиндевелостью ломти и раздавал попутчицам. Вера принимала услуги Сереброва с терпеливой полуулыбкой: посмотрим, надолго ли хватит твоего кавалерского благородства?
Серебров смотрел на широкую, иной раз вовсе бескрайнюю спокойную и величавую реку. Плыли навстречу буксиры, самоходные баржи с бутовым камнем, кирпичом, удобрениями в бумажных мешках. На корме этих посудин трепыхалось бельишко, играли дети. Люди жили на воде, как дома.
— Верушка, — говорил он, трогая ее за руку.
— Не надо, — испуганно произносила она.
Проплывали мимо плоские, как лепешки, песчаные отмели и закругленные островки, по которым бегали, ссорясь, носатые чайки. Кое-где старательно лежали, собирая последние летние лучи, «засмолевшие» купальщики и купальщицы в выцветших плавках. Приложив к глазам руку, завистливо провожали теплоход-мираж. В их фигурах отражалась тоска по цивилизации.