Свалка

Собак ненавидел. Услышанная еще в волчачьем возрасте «Охота на волков» совершенно потрясла, хотя не знал еще ни слова из людского языка. И на гитаре играть не умел, хотя папа-волк показывал, как дергать зубами за струны, чтобы они начинали выть — не так как мы, волки, тоньше и короче, но сердце все равно стонало в ответ. Зато магнитофон умел включать сам, оттопыривая один коготь и аккуратно нажимая им на черную кнопочку. Зубами кассеты менять было невкусно и неудобно, но возможно. Кассет было три. На одной и была хриплая, бешеная «Охота…» и еще какие-то другие песни, непонятные, о людском, о самолетах, микрофонах и машинах. На

остальных кассетах был просто вой. Как будто очень большая стая собралась в лунную ночь на центральной помойке и взвыла в небо тысячью глоток. Мама говорила, что люди сами выть не умеют, но заставляют выть различные приспособления. Верил. Человеческое горло слишком хрупко, на один укус, где уж ему взвыть по-настоящему. Но люди умны. С ними, во всяком случае с некоторыми, еще можно иметь дело. С псами — никогда.

С псами дрались. Даже с котами и крысами не дрались так, как с псами. С одним котом даже почти дружил целый месяц. Делился найденной в мусорном баке картофельной шелухой, учил выводить ночные рулады совсем по-волчьи, чтоб врагов отпугивать. Кот потом пропал. Даже не попрощавшись. Ну и что, коты, в конце концов не умеют прощаться. Это волк может тявкнуть что-то ласковое и вильнуть хвостом, а коты трезвы и холодны, если кот хвостом виляет — береги глаза. Не зря волков ругают за сентиментальность, ой, не зря…

Говорят, раньше мы жили в лесах. Говорят, раньше мы охотились на лосей и оленей. Но теперь, теперь даже мама с папой не могут вспомнить, кто это — лось. Ну и ладно, что было — прошло, крыса тоже годится в пищу, а поймать крысу, верно, не сложнее, чем лося этого мифического. Говорят раньше и люди охотились — на нас, волков. Вот и песня эта…

Что-что? Да нет, не собака эта, сколько вас, дураков, учить можно! Бумагу скомканную из-за угла вынесло, вот вам и вся собака… Ты лучше вон за тем вороном проследи, что-то не нравится он мне…

Ненавижу волков. Гнусное, помоечное племя. А еще говорят, что наши предки. Какие же они предки, когда за ведро картофельной шелухи готовы любому горло перегрызть! Воют, конечно, здорово, ну так что им еще на своих помойках делать остается… А как воют, сволочи! Нам, псам, отродясь так не выть. Вот и этот, с которым кот наш месяц шлялся… Хорошо мы с ним подрались, такие шрамы и хозяину показать не стыдно. Я ему, похоже лапу перегрыз. Надо бы — глотку, ну да какая разница — волку в городе с перегрызенной лапой все равно — смерть. А то, что у меня холка подрана, так это мелочи, зато горло цело. Да и хозяин, молодец, гадостью какой-то вонючей намазал, не болит почти. А что кот мне потом чуть глаза не выцарапал — так это и вовсе смешно. С кота, глупого, какой спрос. Коты сентиментальны и в дружбу верят. По ночам бродят, с кошками заигрывают, с крысами давно драться разучились.

А с магнитофоном я сам разобрался. Понял, что куда нажимать, без их, волчьей, помощи понял. Хотел хозяину притащить, да пожалел — а вдруг самому пригодится? Спрятал там же, на свалке. Пока следующая стая туда не перекочует, техника в безопасности. Еще месяц-другой можно спокойно жить. Вороны, правда, пошаливать стали, но нам, псам, до воронов дела нету. Разве что задрать, да хозяину на суп притащить, да и то, не всякий хозяин воронов есть станет. Мясо у них жесткое и падалью пахнет. Я бы не стал.

Свалка — это красиво. Пахнет. Лежит. Воет по ночам на луну. Дерется на окраинах. И небо — красиво. Ворон. Летит. Летит, а потом — вниз, за добычей, черный на сером, а потом — кровь, красная на сером, а потом — кости, серые на сером. Кот не понимает красоты мира, а мир — красив, так красив, что шерсть топорщится, так красив, что можно попасть в лапы ворону, засмотревшись на его полет. И — хоть на минуту — увидеть сверху: все оттенки серого, черного и красного, все сразу. Кот говорит — глупость, в зелени и желтизне ты не увидишь крови, асфальта и костей. Но в цветах ли дело, цвета можно увидеть любые, главное — смотреть. А кот смеется, коту неведома эстетика, он опасен и вежлив. Неприятно иметь вежливого знакомого. Если бы он не был так вежлив, я бы назвала его — другом, но он всегда отчетлив и выверен, он всегда остается котом… Когда он будет умирать, я приду и назову его другом. Может, ради этого он умрет немного пораньше?

Волки и собаки глупы. И люди глупы, и белки. Крысы умны, но ум их ограничен. С ними хорошо травить байки про двуногих или охотится за воробьями. С крысами хорошо отдыхать и вести светские беседы. Но о главном — с крысам нельзя. Их не интересует мир, их интересуют только радость, боль и красота. То, что за их пределами — не для крыс.

Мой волк не жаловался мне на раненую лапу. Он научился быть равнодушным и веселым. Зря я тогда бросил его, он мог бы стать со временем хорошим собеседником. Но коты не умеют испытывать жалость и лживо вилять хвостами. Коты озабочены кошками и смыслом жизни. Мой волк ничего не знал об этом смысле — и умер спокойно, поверил, что я предупрежу стаю о близящейся облаве. Откуда ему было знать, что любая дружба кончается смертью. Коты не умеют любить мертвых.

Мой пес перегрыз ему лапу, но и сам недолго протянул. Вороны, волки и вороны, и он не сумел отбиться в каком-то жутком тупике смысла. Он был глупым псом, он думал, что, убив своего волка, можно жить спокойно.

Мой хозяин завел другого пса. Они ушли в Даун-таун вдвоем, как раз вчера ушли. А я не смог… Коты все знают и ничего не могут, уйти из дома — выше моих сил. И неважно, что уже никого не осталось, крысы только пришли попрощаться, глупые сентиментальные крысы, и ни одна из них не назвала меня другом. И вороны, захватившие эту свалку вороны…

А ум воронов силен и свободен. Приятно умереть от крепких клювов, приятно стать пищей для чьих-то размышлений. Возможно они сумеют постичь этот глупый, глупый, не ведающий интеллектуальных усилий мир…

Сверху город кажется огромным круглым гнездом. Сравнивать все со всем — глупая привычка, мешает полету. Крылья тяжелеют.

Если подняться высоко-высоко — можно задохнуться. Или замерзнуть. Не пробовал. Это тот кот посоветовал — подымись, говорит, посмотри сверху на наш мир, говорят, он кругл, как яйцо. Не важно. Все кругло — миры, гнезда, яйца. Подниматься-то зачем?

Сверху видны все три городские свалки. Рыжие тени белок, серые — волков и крыс. Полосатые кошки и двуногие в чем-то пестром. Как деревья, всегда колышутся, шумят. Как деревья…

В лесах пестрых нет. Волки есть и белки рыжие есть, а пестрых нет. В лесах деревья, там летать тяжело и есть нечего. И размышлять надо долго и скучно — об орехах, о листьях, о птенцах. А размышлять надо интересно — об охоте и боли. Размышлять хорошо, когда залетаешь в облака. Тогда перья намокают и тянут вниз — и думать о смерти становится интересно. Тому коту думать о смерти было не интересно, он ведь не мог залететь в облако. Мы с ним забавно поговорили, пока я выклевывал ему глаза. Он все понимал, этот кот, вот только в конце жизни обнаружил, что боль для него интересней смысла жизни. Жаль его, жаль…