Шрифт:
Пролог
Слёзы, слёзы, слёзы… Плачу я, плачет Оля. Отчего мы плачем? От горя? От жалости? От облегчения, что всё это наконец закончилось? Жестоко, да? Папа умер, а мы и рады? Нет, не рады. Мы не желали его смерти. Мы хотели, чтобы он жил. Но не так, как в последние годы, а особенно месяцы.
Оля – это моя мачеха. Отец женился на ней восемь лет назад, когда мне было около девяти, а Серёже, брату, семнадцать. Она не была злой и не превратила меня в Золушку. Она была красивой, доброй, умной. Училась в политехническом институте. Она отогрела меня, маленькую девочку, замкнувшуюся после смерти матери. Она проводила со мной все дни, когда Серёжка уехал учиться, а папа пропадал на работе. Папа выбрал её для меня, а не для себя. Именно «выбрал», потому что не
Страшно вспоминать, что нам с Олей пришлось вытерпеть за те пять месяцев, что он прожил после первого инфаркта: капризы, отказ от еды и лекарств, оскорбления врачей и сиделок. А уж как нам доставалось! Через три месяца после инфаркта последовал инсульт. Папа не мог уже ходить, есть, обслуживать себя. Зато мог говорить. Лучше бы молчал…
Оля не пожаловалась ни разу. Не показала ни раздражения, ни досады, ни усталости. Я не понимала её, но восхищалась её терпением. Она успевала и ухаживать за лежачим мужем, и вести дела в его пекарне, хотя раньше не бывала в ней. Я училась в школе и изо всех сил старалась помочь. Не ему – ей. Отца мне было жалко. Но примерно к тринадцати годам я стала догадываться, что в Олиных тайных слезах виноват он, а не лук и не пыль. С тех пор я стала бояться, что она уйдёт, и старалась предотвратить это всеми доступными мне способами.
Серёжа писал мне часто, два-три раза в месяц мы общались по скайпу. Спрашивал об отце, об Оле, интересовался всеми моими девчачьими переживаниями, от тройки по химии до прыща на носу. Но никогда не приезжал. Знаю, что учился в МГУ на ПММ, знаю, что служил, воевал в какой-то горячей точке. В какой – не признался. С папой и Олей не общался – они узнавали о его жизни от меня.
Папа не пережил второго инфаркта. И вот сегодня день похорон. Мы скорбим совершенно искренне по человеку, который так глубоко оплакивал свою ушедшую любовь, что не замечал, как делал несчастными своих детей и женщину, которая ему доверила свою жизнь, свою молодость, выйдя замуж за вдовца с двумя детьми на восемнадцать лет её старше. Оля оплакивает свои несбывшиеся надежды, своё отвергнутое чувство, материнство, в котором ей было отказано. Ей двадцать девять. Шансов на счастье – минус десять лет.
Я плачу по папочке, который у меня был до семи лет и умер вместе с мамой. В один день мы с братом лишились и матери, и отца, хотя он был живым.
У Серёжи глаза красные, но сухие, только желваки на скулах ходят и дёргается кадык. Да ещё руки в кулаки сжаты добела. Он приехал впервые за восемь лет. Когда он обнял меня у отцовского гроба, я зарыдала. От счастья. Если можете, осудите меня за это.
Серёжа приехал не один, а с армейским товарищем. Имя у него звучное такое – Глеб. «Вот мы и увиделись, сестрёнка», – улыбнулся так ласково, так тепло. И голос такой… Не знаю, какой. Словами не опишешь. Почему-то по спине побежали мурашки и загорелись щёки. Мы больше не разговаривали: Серёжа весь день был со мной, Глеб – с Олей. Но несколько раз я ловила на себе его взгляд и тогда ощущала себя, как под душем: легко, тепло, приятно, и что-то ласкает обнажённую кожу… Господи, о чём это я?! Ведь мы сидим в поминальном зале. Два дня я ничего не ела и почти не спала, и теперь меня мутит от запахов, а желудок сжимается. Но я тупо смотрю на еду и не нахожу в себе сил взяться за ложку. Чувствую, как кто-то бережно обнимает меня за плечи, и перед моим лицом появляется рука с кружкой тёплого молока. «Попей, сестрёнка», – голос Глеба. Теперь у меня два брата. Я блаженно закрываю глаза.
В машине тепло и мягко, пахнет кожей и немного мужским одеколоном. Ан нет! Машина здесь ни при чём: это всё парень, у которого на груди я проспала всю дорогу до дома. Я сижу, ну или почти лежу, между Глебом и Олей на заднем сидении Серёжиного «Форда». Место рядом с водителем пустое. Мне горько от мысли, что два моих любимых человека столько лет не могут найти общий язык. Но я не могу сосредоточиться на этой мысли. Не сейчас, когда горячее дыхание согревает мне макушку, и это тепло сверху вниз разливается по всему телу.
Мы сидим в гостиной уже сорок
Разойтись по комнатам нам нельзя: нужно решить ещё много чего. Во-первых, с кем я буду жить. Во-вторых, кто будет заниматься пекарней. В-третьих, кто-то должен оформить кучу документов. Но пока все в каком-то оцепенении.
На выручку приходит папин юрист Андрей Иванович, который является очень вовремя, чтобы разрядить обстановку. Его спокойная деловитость выводит всех из ступора, теперь нам приходится вникать в его слова, отвечать на вопросы. Через час всё решено. Моим опекуном до совершеннолетия будет Оля (так захотела я сама). Серёжа отказался от своей части наследства в нашу пользу. Оле остаётся папин бизнес, мне – дом и все личные счета. Кучей бумаг займётся Андрей Иванович.
Ребята не остаются даже на одну ночь. Серёжа обнимает меня и гладит по голове, целует в щёку, затем прикасается своей щекой к моей. Как в детстве. Глеб, только что тепло простившийся с Олей, как-то смущённо бормочет: «Пока, сестрёнка», – и поспешно садится в машину. Зато (о чудо!) Серёжа впервые обращается к Оле: «Берегите себя, девочки».
Их отъезд больше похож на бегство, и мы с Олей остаёмся смотреть вслед удаляющимся огням автомобиля. Стоим так несколько минут, потом молча возвращаемся в дом. Здесь, как по команде, наши глаза и уши настраиваются на закрытую дверь папиной спальни, и мы одновременно понимаем, что больше не привязаны к этой двери, что нам не придётся больше жить в постоянном ожидании, когда из-за неё раздастся требовательный звонок, что больше не нужно замирать перед ней и собираться с духом, прежде чем нажать ручку.
Мы садимся на диван в гостиной и прислоняемся друг к другу. Здесь темно, только из коридора попадает немного света через открытую дверь. Но нам не нужны ни свет, ни слова, ни люди: мы только что осознали, что свободны. Для нас это состояние настолько непривычно, что пугает и заставляет чувствовать себя птичкой, впервые выпущенной из клетки. Лети, куда хочешь! А лететь-то некуда…
Глава 1
Препод по философии – жуть. Ожидали такого философа-размазню, который болтает ни о чём. Ага, держи карман шире! Пришёл здоровый плечистый дядька, бывший физик-ядерщик; в одной руке – кожаный портфель, в другой – букет красных гвоздик. Тут же объяснил, что это студентка подарила после экзамена. Особенно подчеркнул, что «после», а не «до», а ещё, что поставил он ей «хорошо», а не «отлично». Пустил явочный лист. Это на лекции-то! Ладно бы семинар! Оригинал, одним словом.
Но после первой же лекции я чуть не поддалась порыву тоже за букетиком сбегать: до того было интересно его слушать. А я-то думала, что на философии высплюсь. Куда там! Тут не до сна.
Вторая пара – фольклор. В начале семестра, после первой лекции, мы решили, что это будет самый весёлый курс. Вводную лекцию читал маленький, плотненький старичок с бородкой. Фамилия у него еврейская, а читать пришёл русский фольклор. И слушать его – одно удовольствие. Человек он живой, обаятельный и, сразу видно, влюблённый в своё дело. Но к следующей лекции он… умер. Как-то неожиданно и обыденно. Весь филфак был в трауре. А мы как-то и привыкнуть к нему не успели, но всё равно было жалко – такое солнечное впечатление он оставил о себе всего за одну лекцию. Наше сожаление ещё больше усилилось, когда мы увидели, кем его заменили. Совершенно замороженная тётка, не выходя из-за кафедры, полтора часа монотонно диктовала нам учебник. Вспыхнувший было интерес к фольклору почил навеки. Первые две пары мы ещё добросовестно что-то записывали (всё-таки филологини – хорошие девочки), но постепенно отказались от этого бессмысленного занятия. Но тётеньку не волновал ни нарастающий гул, ни опоздавшие, ни прогульщики: за всю лекцию она ни разу не подняла взгляда на аудиторию.