Сваня
Шрифт:
— А вы выпейте димедролу, Герасим Степаныч, и ложитесь, голова у вас обязательно пройдет. Может, и не стоит мне к вам…
— Откуда у меня димедрол, Клава, — голос у Балясникова был страдальческий, с подвывом, — приходи скорей, Христа ради, жар несусветный, голова счас треснет.
— Ну если не димедролу, так чего другого: пенталгину, аскофену, выпейте горячего чаю — и под одеяло, пройдет, обещаю…
— Слушай, Клавдия, — возмущался Герасим, — ты эту клятву Герострата или как его, — принимала?
— Слушай, Герасим, — взорвалась наконец интеллигентная Клавдия. — Я сейчас Колю позову, он тебе покажет «дуй». Ты зачем меня зовешь на ночь-то глядя? Что я, не вижу, что притворяешься! Без Зинки заскучал небось…
С Клавдиным мужем, Николаем, Балясникову никак не хотелось связываться, здоровый, черт… Легенда с головой не прошла, надо теперь выпутываться, придумывать что-нибудь понадежнее. Не скажешь же про лебедя, вовсе сочтет за дурика.
— Ладно, не пугай своим, оглоблей этой… Видали мы…
— Видали не видали, а голову он быстро выправит, быстрее пенталгина…
— Да поранился я, понимаешь ты, крепко причем…
Фельдшерица замешкалась, судя по шелесту в мембране, заперебирала в руках трубку, не знала, видно, что сказать. На этот раз Герасим как будто не врал. Да и то: не зря же в самом деле позвонил, мужик-то серьезный, не гуляка какой.
— Так, а что за ранение? Порез, ушиб, — поинтересовалась она уже деловым, серьезным тоном, каким медики всегда разговаривают с пациентами.
Балясников бухнул так, чтобы ей уже было не отвертеться, чтобы точно пришла со своими бинтами-ватами.
— Перелом у меня, понимаешь ты, хреновое дело…
— Перелом чего? — забеспокоилась Минькова и часто задышала в трубку.
— Да руку тут… треснула, зараза, как спичка, ей-богу…
— К-ха, да что ж вы сразу-то не… — голос у Клавдии задрожал, перешел в жалостливый, плачущий. Таким голосом женщины разговаривают, когда чувствуют свою вину. — Про голову мне голову морочите.
— Это я от боли, — тихо сказал Балясников, — посмотрел бы я на тебя, Клава, в таком состоянии. Всякая дребедень в голову лезет. Да и пугать не хотел, думал, так придешь…
— Да, а диагноз-то разный, одно дело таблетки, другое — шины накладывать.
— Во-во, шины не забудь, — наказал ей Герасим, — да лекарств побольше…
Клавдия чуть не с порога попыталась оказать Герасиму первую медицинскую помощь. Запыхавшаяся, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, быстро скинула с себя пальто, сполоснула руки, вытерла принесенным с собой полотенцем, торопливо подошла к Балясникову.
Тот сидел на стуле рядом со столом в сером шерстяном свитере и почему-то улыбался. На эту улыбку Минькова
— Ну так что с рукой, Герасим Степанович? — спросила она тем тоном, каким все медицинские работники, будто сговорясь, разговаривают с пациентами, то есть добродушно-ворчливо-снисходительно.
Балясников молчал и все улыбался.
Клавдия стояла ничего не понимая, потом в поведении Герасима все же распознала некое коварство. Она не знала, что ей делать дальше.
— Где болит-то? — в ее голосе звучало недоверие и начинало звенеть возмущение.
— Вот здесь, — Балясников положил свою костистую ладонь на грудь.
Клавдия резко фыркнула, словно ей дали нашатыря, круто развернулась и бросилась одеваться.
— Погоди, Клавушка, погоди, Христа ради, не зря же я тебя позвал, ей-богу, — взмолился сначала Герасим, а потом спокойно, со значением сказал слова, к которым хочешь не хочешь, а прислушаешься.
— Понимаешь ты, это, птицу красивую кто-то поранил… Вылечить ее надо.
Клавдия остановилась. Повернулась.
— Долго еще врать-то будешь? Нашел дуру! Ну я Кольке расскажу…
— Не-е, Клава, я серьезно. Помоги, а, надо вылечить… век не забуду, Клава.
Минькова не знала, что и ответить, не поймешь этого Балясникова. Не зря Зинка за чокнутого его держит.
— И где этот, фазан твой? — спросила она так, будто точно знала: сейчас Балясников опять что-нибудь соврет.
— Почему это фазан? — удивился Герасим.
— Ну он же вроде самый красивый, с хвостом…
— Не-е, у меня лебедь…
Минькова сморщилась и качнула головой: вот же врет!
И Герасим повел ее на поветь. Включил свет.
Там, в старом пошарпанном курятнике, находилось нечто большое, белое и бесформенное. Клавдия не сразу разглядела, что это действительно лебедь, потому что существо никак не прореагировало на пришедших людей. Только потом уж разглядела тонкую шею, черную бусинку глаза да желто-черный клюв, уткнутый в пол.
— Че он как мертвый? — спросила она вполне уже заинтересованно.
Герасим стоял почему-то бледный, растерянный, будто провинившийся ребенок.
— Не мертвый он, а раненый, — сказал он тихо. — Я, Клава, и позвал тебя, чтобы вылечила его.
Минькова вздохнула, качнула головой и приказала:
— Дак доставай его, что ли, тогда уж, я же не могу прямо в курятнике…
Герасим болезненно сморщился, вытянул из кармана рукавицы-верхоньки, надел их и полез доставать. Лебедь сразу же приподнялся на лапах, запереваливался, вытянул шею, изогнулся, зашипел и сильно клюнул Балясникова в левую руку.