Сваня

осле ласково-паутинного, грибного бабьего лета на лес опустилась октябрьская прохлада. Сухие и теплые южные ветра, долго в этом году согревавшие бока лесных холмов и охранявшие березовую да осиновую зелень, к началу месяца ослабли, а потом и вовсе пропали под напором подступающих холодов. И вот по ночам сначала украдкой, но затем все настойчивее запосвистывали, запогуливали над землей шалые полуночники — северные ветры, повеяли на зелень мертвенным дыханием, просквозили леса колючим леденящим дождем.

А в ясные рассветы опустились на траву, на лес первые утренники — юные, легкие морозы, утверждая на земле новую осень, разбрасывая вокруг хрусталики радужного, быстро исчезающего инея.

В середине месяца с порывом восточного ветра выпал первый снежок. Солнце быстро подтопило его, но в лесу, в тени деревьев, с северной стороны угоров, в глубоких логах, снег спрятался, затаился и залег до настоящих холодов, до лучших для него времен.

Осень выдалась богатая и на ягоду, и на живность. Сначала морошка, потом черника и голубика, затем брусника так сей год обильно рассыпались по своим привычным местам, что бабы и ребятишки наносили их вдоволь: компотов да варенья хватит и на следующий сезон.

Развелось в этом году дичи. На ягодниках то там, то сям — взрывы, хлопая молодыми крыльями, взлетают с земли разом выводки тетеревов, глухарей, рябчиков, а потом разносится по лесу призывное квохтанье старок, их матерей.

Весело в лесу в богатую осень.

Герасим вышел из дому рано.

Солнце только-только приподнялось багровым диском над горизонтом и еще не успело подогреть утреннюю стылость. Но надо было поспешать: охота — дело кропотливое, неожиданное, неизвестно что может задержать, а по хозяйству дел невпроворот, за выходные надо многое поспеть.

Когда вышел за околицу и поднялся на угор, остановился, присел на бугорок, закурил.

На траве, подсвеченной солнцем, посверкивали красные искорки инея. Посреди озера Середнего, что раскинулось сразу за угором, плавало длинное облако тумана, похожее на белый дым. Сквозь него тускло просвечивали бесформенные очертания маленького островка с двумя растущими на нем корявыми соснами. Островок казался отсюда, с угора, пароходом, севшим на мель, и оттого чрезмерно и надсадно дымящим.

По бокам дорожки, что вела вниз, к озеру, росли редкие и низкие осины. Ветер да холод раздели их донага. Но у каждой кое-где висели на концах веток кучки огненно-красных листьев, словно обрывки прошлых одежд. Осины долго сопротивляются морозам. Уже совсем засыпая, уже заметенные снегом, они сжимают в своих руках-ветках эти красные лоскутья, как доказательства своей стойкости и верности жизни.

Стылый воздух был прозрачен и тих, только будто позванивал слабо и тонко неизвестно в какой стороне.

— Красота же, надо, а, черт ее! — сказал Герасим сам себе с невольным восхищением. — Жалко, ехидна эта не видит.

Ехидной Герасим называл Зинку, свою жену. Сейчас он был с ней в ссоре и теперь, когда восхищался чем-то или же, наоборот, горевал, всегда жалел, что Зинки не было рядом. Она умела и восхищаться, и горевать, и Герасиму это нравилось. Однако надо было шагать дальше.

Он отбросил папиросу, поднял ружье, лежащее на коленях, поставил его прикладом на землю, вздохнул, поднялся. Но перед тем как пошагать дальше, невольно еще раз прислушался к распростертому над землей утру.

Ему показалось, что висящий где-то в воздухе звон усилился. Герасим стянул с головы кепку, замер, прислушиваясь, даже приоткрыл рот. Долго вглядывался в северный горизонт, откуда доносился звук.

Наконец увидел.

Далеко над голыми полями на белесом крае утреннего неба показался пунктир темных крохотных точек. Там летела стая каких-то крупных птиц.

«Клин-н, клин-н, клин-н» — звенели в воздухе гулкие серебряные колокола их прощальной песни.

Всякий раз, когда улетали на юг птицы и оглашали землю своими криками, Герасиму казалось, что они осыпали землю печалью и вестью о том, что по их караванным следам летит с северных широт зима. Душа его в такие минуты наливалась неизбывной тоской, звучала в унисон с колокольными песнями птичьих стай, рвалась улететь куда-то вместе с ними.

Вот и полетели опять… Лебеди…

Над острозубыми елками, утыкавшими холмы окрестных лесов, в холодном голубоватом небе летели большие белые птицы.

Они казались розовыми потому, что на них пролило краску своих лучей бледноватое солнце раннего, сонного, осеннего утра, потихоньку наползающего на землю с восточной стороны.

Определить, на каком озере живет ондатра, на каком нет, несложно. Если на берегу, на прибойных местах, валяются выброшенные волнами пуки водорослей да озерной травы — ищи ондатровые норы. Эти водоросли и траву насбирала ондатра. Зверек этот обычно жадничает, когда заготовляет корм на зиму. Здесь сбил в плотик кучку травы, вот там, там еще… А в нору все приплавить не успевает: налетит ветер, унесет куда-то «плотик»… Кажется, в чем тут целесообразность, которая обязана наличествовать в природе? Проще ведь: нагрыз кучку водорослей — доставь ее в нору, потом еще… и так далее. А то получается, как у некоторых скупердяистых людей, что ондатру не украшает.

На обход всех капканов потребовалось часа полтора. Попало четыре штуки. Негусто, конечно, все же стоит восемнадцать капканов на верных местах, все в жилых, посещаемых ондатрами норах. Но осталось взять не так уж много, двенадцать. Это из предписанных ему сорока штук. (Летом Герасим заключил такой договор с архангельской заготконторой.)

У последнего капкана он зашел на бугорок, привычно сел на давно облюбованную кокорину [1] , достал нож и снял с ондатр шкурки, сунул их в целлофановый мешок, положил в рюкзак. Тушки тоже забрал: зимой пригодятся для приманки, когда настанет пора ловить куниц.

Герасим был удачливым охотником. Он не сам так считал, так считала деревня, и не кичился он этим, просто было приятно, что получается это у него, может быть, маленько получше, чем у других. Кое-кто расспрашивал — что да как, в чем секрет? Да кто знает, в чем он, его секрет? Герасим не ведал об этом сам, просто он долго наблюдал лесную жизнь, всматривался в нее, изучал ее книгу. Вон, перед прошлой весной взял в капкан росомаху. Кто может этим похвастать? Да никто. Ну, может быть, мало кто, очень мало. Росомаха — зверь хитрющий.