Сватовство
Шрифт:
Раза два… Обсчитался, Василий Петрович! Два месяца!
— Нет, не провожались мы, — глухо сказала Ксенья. — Просто по пути было домой ходить. — Она хотела повернуться, уйти и все же снова спросила: — Так это Зиновий иль Тиша?
— Да нет, Зиновий… Али не видишь, гимнастерка не прежняя, нынешняя, с погонами… Это Зинко, на сборах…
— А будто Тиша сидит…
Василий Петрович заикнулся о чем-то у Ксеньи спросить, но промолчал. И Ксенья подумала, что он, наверное, вспомнил, как она увивалась в клубе вокруг Зиновия. Ну, не спросил — и не надо. А с ней происходило тогда непонятное.
Ее обволокло опьяняющим жаром, обнесло голову. Она спотыкливо пошатнулась, чуть не упала.
И почему-то не Василий Петрович, а Тиша подхватил ее под руки и, обжигающе целуя в откинутое лицо, все звал прогуляться по Николиной гриве.
— Тиша, да откуда же ты? — заобливалась Ксенья слезами.
— А тебя проверял… Узнавал, умеешь ли ждать? — Он, хоть и целовал ее в щеки, был какой-то неласковый. Голос у него надтреснуто леденел. — А вот сегодня поверил.
— Тиша, да почему так долго-то проверял?
— Я тебе говорю: сегодня поверил…
— Да почему сегодня-то? — не понимала Ксенья.
— Сегодня ты никого не вспоминала, кроме меня, — он сказал это и захохотал. Ксенья подняла голову и увидела, что его смех рассыпался по делянке алой брусникой, а самого Тиши снова не стало.
Ксенья шарила вокруг жаркой рукой, но не натыкалась на Тишу. В ладонь попадала брусника, и кто-то невидимый давил ее, выжимая розовый сок, который кровью просачивался сквозь пальцы и капал на землю.
Ксенья кинулась искать Тишу, но увидела на делянке Маню Скрябину с Фаей Абрамовой.
— Девки, вы не встречали здесь Тишу Егорова?
Девки, отворачиваясь от нее, собирали бруснику.
Ксенья попыталась зайти к ним с лица, но они вдруг попрятались за пеньками.
— Да вижу, вижу, где вы, — засмеялась Ксенья и, уже позабыв о Тише, побежала ловить подруг. И за какой пень ни заглянет — нет никого, одни ягоды рдеют россыпью. Кожура на них тонкая, и, казалось, если бы не дожди, брусника давно бы потрескалась, перезревше истекла соком.
Под утро Ксенья снова замерзла, но не могла пробудиться, пока не застрекотала сорока.
Ох, лучше бы она и не будила ее. Лучше бы Василий Петрович проехал на коне неувиденным.
Ксенья опять уловила какие-то посторонние звуки. Она через силу разлепила отяжелевшие веки.
Василий Петрович возвращался по своему следу.
— Ва-а-а… — опять захрипела она и опять рванулась к нему навстречу, обламывая сучья. Она не поняла, почему ее извалило на бок — она не хотела падать, она хотела бежать, — и, уже уткнувшись лицом в землю, зарывшись носом в податливый мох, она окончательно поняла, что это ее конец. Она прощально услышала всхрап лошади и закрыла глаза.
4
Василий Петрович привез Ксенью горячечной.
За дорогу от делянок до Полежаева он уже все продумал: оставлять ее в избе за рекой нельзя — пить запросит, так и то подать некому. А у него в доме орава помощников, не отходя от изголовья будут сидеть. И если фельдшера вызвать понадобится, так медпункт-то через дорогу: окошко открыл да крикнул — и то услышат, Георгий Митрофанович тем же мигом и прибежит.
Он положил Ксенью на свою постель в горнице, вскипятил молоко и сходил за Георгием Митрофановичем.
Георгий Митрофанович признал у нее воспаление легких и предложил отправить в больницу.
— А может, отлежится и здесь? — тревожно спросил Василий Петрович. — Везти-то по такой дороге — совсем растрясем.
Георгий Митрофанович по-стариковски кашлянул:
— Были бы мы с тобой, Василий Петрович, годиков на двадцать моложе, так и у нас отлежалась бы… Бабу и больную надо почаще с боку на бок ворочать…
И оттого, что фельдшер шутил, Василию Петровичу подумалось, что положение Ксеньи не такое уж страшное.
— Так если нужно будет, и мы поворочаем, — сказал Василий Петрович. — Старый конь борозды не испортит.
Георгий Митрофанович похихикал в кулак:
— Ну, давай денек на ее поведенье посмотрим…
Он сделал Ксенье укол, оставил каких-то порошков и настоек и велел ими поить больную, чередуя, через каждые три часа.
— И молока кипяченого почаще давай, да с медом, — посоветовал он.
Ксенья все же была здоровая женщина и быстро пошла на поправку.
Через неделю она уже ходила, пошатываясь, по избе, протирала от пыли окна, снимала мокрой тряпкой из углов паутину. И когда она, опираясь рукой о скамью, задышливо садилась, на бледном лбу выступала испарина.
— Куда раньше-то времени поднялась? — бранился Василий Петрович. — И без тебя уберут.
— Да им ведь и побегать охота, — оправдывалась Ксенья.
И почему-то это разволновало его. Василий Петрович раньше за Степанидой не замечал, чтобы она берегла ребят. А может, потому и не замечал, что она-то все же родная мать им: если в чем и обидит, так тем же часом и приголубит своих детей. А не своих? Он попытался вспомнить, как Степанида пришла в его дом. Ведь Зиновию — от Марии — было четыре года, Петру — семь, Захару — одиннадцать… Пожалуй, столь же, как теперь Степанидиным деткам. Эти еще чуток и постарше.
Нет, про Степаниду он не мог припомнить худого, была очень ровная баба и не выделяла своих от чужих. Своим-то, пожалуй, перепадало зуботычин побольше, чем Марииным. То и подумалось сейчас Василию Петровичу, что она не берегла ребят. Они у нее всякую работу делали, ничего не выпадало из рук. Не научи Степанида их этому, Василий Петрович уже давно б пропал. Ребята, по совести-то сказать, и вели хозяйство, не он. Он только добытчиком был. Ну, конечно, как всякий мужик, следил за избой: не протекает ли крыша, не прогнили ль углы, не обгорела ли где труба, не отскочила ль у рам замазка, не расшатала ль корова ясли, привезены ли из лесу дрова, достаточно ли запасено сена… А остальные-то, куда более многочисленные, заботы лежали на ребятишках. Без бабы, говорят, мужик пуще маленьких детей сирота. Со своими детками Василий Петрович не чувствовал себя сиротой. И вот, выходит, забыл, что они все-таки детки. Ксенья первой напомнила.