Сватовство
Шрифт:
— Да полежи ты, — нахмурился он. — Давай тряпку-то, и без тебя оботру.
— Иди, старый хрыч. — Ксенья незлобиво отпихнула его, не отдавая тряпки. — Что? Мужичьих дел, что ли, нет?
Василий Петрович ввязался в работу до треска в спине. С утра, пока не выпустят из двора коров — а выгонять их рано теперь не давали выпадающие по ночам иньи, — он успевал лучковой пилой раскатать на чурбаны полвоза дров, сбегать раза три за водой к колодцу, намыть поросенку картошки и поиграть еще топором, мастеря что-нибудь
Ксенья постепенно все больше и больше забирала в свои руки работу в доме: подмывала пол, варила еду, готовила для коровы пойло, ходила за поросенком, пропускала через сепаратор молоко, стирала.
Василий Петрович, посмотрев на ее старания, почему-то стыдливо, мельком, подумал: «А пожалуй, лучше-то Ксеньи никто и не управился бы с моей оравой».
Он, стесняясь себя, сбрил бороду, посмотрелся в проржавевшее, облезлое зеркало, висевшее в простенке, и удивился синеве впалых скул. Не кожа, а голенище от сапога.
Ксенья, увидев его бритого, всплеснула руками:
— Все равно цыган!
— На тебя не угодишь, — отшутился он.
— Так я ведь и не похулила тебя, — сказала она и, вдруг притихнув, задумалась; как сонная, уселась к окошку, уставилась печально на улицу. Василий Петрович теперь частенько заставал Ксенью такой и, боясь потревожить ее вопросами, уходил на двор.
Однажды он ввалился в избу не вовремя. Ксенья не услышала хлопнувшей двери. Она, как перед иконой, стояла перед Зинковой фотографией и несуразно шептала:
— Ти-и-шенька, а я все же в твоем доме теперь живу… С племянниками твоими нянчусь…
Василий Петрович оробело запятился. А Ксенья горячечно выговаривала:
— Тиша-а, я ведь сколь ночей проревела в подушку… под твоей крышей живу, а и не с тобой… Посоветуй, чего теперь делать-то… Уж, может, в родню входить…
Василий Петрович неслышно переступил порог и бесшумно прикрыл за собою дверь. Волосы на голове у него слиплись от пота. Он сдернул шапку, но совсем не почувствовал холода.
«Что же это с ней? Не с ума ли сходит?» — Он давно примечал, что Ксенья будто жила чужой жизнью, отрешаясь от себя самой.
Он спустился по лестнице и, не надевая шапки, уселся на крыльцо покурить.
— Василий Петрович, — смеясь, появилась Ксенья у него за спиной. — А ты знаешь ли, отчего почернел?
Он, пугаясь несуразности ее возгласа, настороженно присмотрелся к ней.
— Да ты чего на меня так пристально смотришь? — недоумевая, хохотнула она. — Не нравлюсь, что ли?
Нет, это была уже снова прежняя Ксенья, насмешливая, с прищуренным взглядом. Ничего странного в ее поведении уже нельзя было заметить.
— Да вот, чего-то задумался, — слукавил Василий Петрович. — Ты меня врасплох захватила.
— Я говорю, знаешь ли, отчего ты почернел?.. — переспросила она и, опасаясь, что он опять не поймет, чего ради возник вопрос, пояснила: — Вот я тебе — помнишь? — сказала, что ты все равно как цыган.
— Помню.
— Ну вот. Так ты чернеешь от табаку.
Василий Петрович облегченно заулыбался.
Он и в самом деле курил без меры. Ксенья, когда заходила в избу, с непривычки не могла продохнуть и отмахивала дым от себя, першливо откашливаясь.
Василий Петрович почти перестал смолокурить в избе, забирался в ограду, а на ночь, несмотря на резкие утренники, уходил спать на поветь. Она была до крыши забита сеном, но в углу у ларя оставалось незанятое местечко, где стояла кровать, над которой еще с весны Василий Петрович натянул домотканый полог. Он натягивал его от комаров, а теперь выходило — и для тепла. В пологе, когда надышишь, становилось даже парно. Но сено ведь тоже не допускало с улицы холод, закрывало все щели, продувные подкрышные пазухи. Да еще Василий Петрович, оттянув в изголовье полог, принимался курить, и дым заполнял все пространство, тяжело зависая вверху и удерживая на повети надышанное тепло.
Однажды Ксенья зачем-то заглянула к нему на поветь и не по-притворному испугалась:
— Ой, ведь и дом спалишь… Сено-то одним разом займется.
Она не дала Василию Петровичу дотянуть до утра, заставила перебраться в избу. И хоть в избе ему приходилось укорачивать себя и с вечера класть трубку на подоконник, он все же был доволен переселением: как хозяйка распорядилась. Степанида тоже не давала спать ему на повети. Бывало, если он не послушает, всю ночь не смыкала глаз. Не один раз выскочит на мост, наставляя ухо: потрескивает у него трубка иль нет.
— Да спи, спи, — осаживал ее, бывало, Василий Петрович. — Не маленький ребенок, с огнем не буду играть.
Степанида звала его в избу, но он наперекор ей все-таки оставался ночевать на повети.
А вот Ксенье перечить не смог. Да и как ей перечить? Не жена и не полюбовница. А за то, что взвалила на себя нелегкую бабью поклажу, ребятишек его от грязи отмыла, в избе навела порядок, куражиться над ней был бы грех.
Ксенья уже ходила теперь на ферму, но Василий Петрович с ней там почти не виделся.
Коров гоняли пастись по жнивью в полях, и он управлялся с ними один, без помощников. В поле — не в закустарившихся лугах, не в лесу — не растеряешь стадо. И Пеструхи-беглянки уже в стаде не было.
Доярки, как только Пеструху нашли в торфяном болоте у Межакова хутора — облезшую, с потрескавшимися сосками, уговорили председателя колхоза выбраковать ее и отправить на скотобазу.
— А ты, Зиновий Васильевич, помнишь ли, как меня-то выбраковать хотел? — сощурилась Ксенья, увидев Зиновия, приехавшего на ферму за выбракованными коровами.