Сверчок
Шрифт:
– Верно! Она самая! Крепко запертая дверь!
– Так откуда ж здесь целки? – удивился барон.
– Ну вот! Понимаешь! Кто тебе ее здесь даст? – согласился с ним Каверин. – Так что для твоего дела, милый, любая девка хороша! И чем прое…ей, тем лучше! Адрес ты, барон, выбрал правильный. Хотя и целки у Софьи Астафьевны есть, душа моя, но дороги! Очень дороги! Зачем они тебе?
«– А я вот хотел спросить тебя, Петруша», – сказал Дельвиг, – нельзя ли здесь… ну, заразиться чем-нибудь?..
– Х..рык подхватить?
– А девки у Софьи Астафьевны проверенные.
Каверин вел фривольные разговоры и между делом подливал барону коньяку. Спустя некоторое время он встал и пошептался с хозяйкой.
Вновь явились скрипки, и оставшиеся девушки заиграли на них что-то томительно прекрасное. Они покачивали стройными станами, молодые груди колыхались под легкими одеждами. Когда они приблизились, барон не выдержал и заплакал под прекрасную песню скрипок. Грусть его была так возвышенна, что ничего не хотелось. Разве что писать стихи. Писать стихи и плакать.
Тут, видимо, Каверин и решил, что пора.
Он посадил одну из девок к барону на колени, забрав у нее скрипку.
Оказалось, что сам гусар совсем недурно играет. Склонившись над парой, он играл, пока девица целовала барона Дельвига в губы.
Потом она встала и потянула за собой чуть упиравшегося барона.
– Подожди, – сказал барон. – Дай мне рому, Каверин!
– Рому! – закричал Каверин.
Седовласый лакей внес ром.
– Лей! – приказал Дельвиг.
Лакей налил рому в бокал. Дельвиг поджег ром свечой, вынув ее из подсвечника.
Потом стал пить горящий ром.
– Ай да, барон! – вскричал Каверин.
– Вот теперь пошли! – схватил Дельвиг за руку девку.
– Вперед! – хлопнул девку по заду лихой гусар и добавил, подмигнув барону:
– Дорога наезжена
– Одерните, барин, – попросила девка.
Каверин захохотал, но все же одернул ей юбку.
Девка увела смущенного Дельвига за собой наверх, он шел прихрамывая, ибо в одном кармане тащил явно мешавший ему предмет.
– Антоша, не подведи! – крикнул ему вслед Каверин.
Софья Астафьевна из дальнего угла гостиной погрозила Каверину сложенным веером – излишне не шали!
Она видела его чересчур вольную выходку с воспитанницей, но молодой красивый и богатый Каверин, сын сенатора, не мог ей не нравиться и за все шутки она его только слегка журила. Гусар привычно отмахнулся от Софьи Астафьевны, подхватил свободную Лаису и отправился с ней в номер.
Дельвиг не двигался дальше порога номера, ноги ему словно отказали.
– Идем-идем, – потащила его улыбающаяся жрица Венеры.
– Как тебя звать-то? – поинтересовался барон, чтобы что-нибудь сказать.
– Мадемуазель Элиза!
– Бедная Лиза, – прошептал барон.
– Отчего же бедная? – услышала его Элиза.
– Кое-что уже накопила. Идите сюда, барин, – грубоватым голосом позвала она его за ширму.
«Странно, почему за ширму, когда кровать в другом углу, под пологом, завешенная шторой из шелка, вышитого золотой нитью», – подумал барон, рассматривая эту золотую нить, но решил подчиниться.
За ширмой оказался туалетный столик, на нем – тазик с кувшином воды.
Рядом – красная веревка, на которой висели юбки и другая одежда девушки.
– Раздевайтесь! – приказала Элиза, но барон остался недвижим. В голове крутились самые разные мысли, одна из которых выражалась в простом восклицании: «А где же поцелуй?!»
Не дождавшись барона, Элиза сама быстро скинула с себя юбку и кофточку, осталась нагишом и принялась раздевать барона.
Тот стоял истукан истуканом, смотрел на остренькие соски ее младых персей и чувствовал, как все больше и больше восстает, и напрягается его плоть. Элиза взяла в одну руку кувшин, а другой стала обмывать его…
– Ой! – сказал барон через мгновение.
Элиза рассмеялась, а смущенный барон, опустив голову, посмотрел на ее руки, продолжавшие обмывать его.
– Ты в первый раз? – участливо спросила она.
Барон кивнул.
– Ничего, пойдем отдохнешь.
На кровати лежало, отвернутое уголком, белого шелка одеяло с атласной зеленой подкладкой.
Под толстым и легким одеялом, набитым птичьим пухом, он сладко уснул. Сквозь сон он слышал внизу рояль и скрипки.
Ему представлялось, что играет мадемуазель Шредер, которую он безуспешно пытался второй год соблазнить.
В гостиной оставшиеся девицы, поджидая возможных гостей, пили кофей, одна из них играла на рояле, двое на скрипках.
Саша Пушкин гонял по номеру свою охтенку.
Он обнимал ее и шептал ей нескромные слова, а охтенка утыкалась лицом ему в плечо, и от нее пахло молоком, как и должно пахнуть от всех охтенок.
Этот запах пока не перебили ни пудра, ни духи. У нее был замечательный говорок, и он все дразнил ее:
– Скажи «ноченька»!
– Ноценька.
– Скажи «печка»!
– Пецька.
Пущин слышал за стеной голос своего друга Пушкина, все было так привычно, как и в Лицее, только он отмахивал ритмично свою Елизавету, осязая и руками и похотливым взором ее белое тело, и, раскачиваясь, думал:
– Женюсь! Же-юсь! Женюсь!
Это – справедливо! Это – возвышенно! Наконец, честно! Какая ж…! Сейчас умру!
Про Есакова все забыли.
Он провел целый вечер в обществе нескольких свободных воспитанниц, которые ему пели и играли на скрипках, до неприличия нализался шампанским и уснул прямо в гостиной на диване. Когда ночью все снова собрались внизу, за столом, отмечая историческое для некоторых событие, его даже не стали будить.