Свергнуть всякое иго. Повесть о Джоне Лилберне
Шрифт:
Он, сощурившись, искал на потолке выскользнувшие из памяти слова, и Джанноти закончил за него:
Вот так все моряки и погибали: В огне тонули иль в волнах сгорали. [26]— Волшебный, непостижимый дар! С чем действительно жаль расставаться, так это со стихами. «По ком звонит уж колокол прощально…»
— Милорд, если б вы знали, каким тяжким грузом уныние командира ложится на души подчиненных.
26
Перевод Б. Томашевского.
— Уже
— Значит, и в завтрашней битве вы будете лезть на рожон?
— Да. И, я надеюсь, моим терзаниям настанет конец. Если эти надежды сбудутся, передайте лорду-канцлеру, что чувство моей сердечной привязанности к нему оставалось неизменным, несмотря ни на какие размолвки, что я просил его не оставить без поддержки моих детей, и если придется…
Он обернулся на шум отворившейся двери. Слуга вошел со стопкой чистого, свежевыглаженного белья и остановился в нерешительности.
— Прощайте, капитан. — Фокленд поднялся из-за стола. — Я хочу помолиться перед завтрашним днем. Желаю вам пройти через все невредимым и вновь увидеть мирную Англию. Надеюсь, его величество не отпустит вас завтра от себя. Вы не можете сражаться, глядя только вперед, — первый же удар сзади станет для вас последним.
— Прощайте, милорд, и храни вас бог.
Джанноти поклонился слишком низко, наткнулся на боль в ране, вышел на крыльцо и, стоя под черными несущимися облаками, потирая бинты ладонью, повторил несколько раз про себя: «Храни вас бог».
«Утром накануне битвы при Ньюбери лорд Фокленд выглядел бодрым и весело занял свое место в первом ряду полка лорда Байрона. „Противник, — рассказывал впоследствии его командир, — выбил нашу пехоту из огороженных участков холма и занял позицию неподалеку от изгороди. Я подъехал посмотреть, как обстоят дела, и приказал расширить проход в ограде для атаки, но тут пуля попала в шею моей лошади и мне пришлось потребовать себе другую. В это же время милорд Фокленд, проявив больше доблести, нежели благоразумия, дал шпоры коню и ринулся в узкую брешь, где оба — и конь его, и он сам — были немедленно убиты“. Он получил смертельную рану в низ живота, и тело его не было найдено вплоть до утра следующего дня, так что еще оставалась слабая надежда, что он взят в плен; но близкие друзья, хорошо знавшие его характер, не могли тешить себя подобной надеждой».
Хайд-Кларендон. «История мятежа»
«Они открыли огонь из всех батарей еще за полчаса до того, как нам удалось подвезти хоть одно орудие. На правом фланге у нас стоял голубой полк городского ополчения, который вел себя в высшей степени храбро. В этот день вся наша армия носила на шляпах зеленые ветки, чтобы отличаться от противника. Пушки неприятеля обстреливали главным образом красный полк городского ополчения. Несколько ядер попали в наши ряды; было ужасно видеть, как человеческие внутренности и мозги летели нам в лицо. Если бы я попытался восславить поведение двух упомянутых полков, я бы скорее только затемнил славу того мужества, которое бог вложил в них в этот день: они стояли под артиллерийским огнем, как столбы, показав себя людьми бесстрашного духа, что даже враги наши должны были признать».
Из дневника сержанта парламентской армии
«Когда спустилась ночь, королевская конница и пехота все еще удерживали свои позиции на другом конце луга, где мы и ожидали найти их на следующее утро, решив либо прорваться, либо умереть. Но ночью они ушли. Наутро наша армия беспрепятственно прошла по тому самому полю, где кипела битва, и несколько дней спустя вернулась в Лондон.
Лорд-генерал Эссекс был принят городом с великой радостью и почетом. Милиция и вспомогательные части маршировали поротно, на улицах друзья приветствовали возвращающихся солдат, а лорд-мэр и старейшины устроили торжественную встречу в Тэмпле. Теперь чаша весов переместилась, и значение парламента сильно возросло. К тому же в те самые дни был заключен союз — Священная лига и Ковенант — с нашими шотландскими братьями для защиты и укрепления религии, закона и народных вольностей в обоих королевствах».
Мэй. «История Долгого парламента»
Октябрь, 1643
Лондон, Бишопсгейт
Посреди ночи в одно из коротких полупросыпаний Лилберн машинально потянулся пощупать тот угол подушки, где у него обычно хранились бумага и перо, не нашел их и в испуге проснулся. Глаза его попытались отыскать зарешеченный просвет окна — его тоже не было на привычном месте. Вместо него поблескивала грань зеркала, и потолок уходил непривычно высоко.
Тогда он все вспомнил и сел, откинув одеяло.
События последних двух дней пронеслись в его памяти радостно-беспорядочной толпой, он попытался выстроить их, связать во времени, пережить заново. При выходе из тюрьмы им не было сказано, куда и зачем их повезут, и по злобным лицам конвойных можно было подумать что угодно, но когда по выезде из Оксфорда свернули не на север, а на лондонскую дорогу, надежда впервые больно кольнула сердце. Потом в Рединге была волокита с формальностями обмена, всплыло обиженное лицо виконта, оскорбленного тем, что его обменивают на какого-то нетитулованного капитана, потом — шумные улицы Лондона, трубы и цветы в их честь, счастливые лица друзей, где-то сзади, за спинами — Элизабет с младенцем на руках, и он пытается прорваться к ней, но посланец, доставивший дар Эссекса — триста фунтов, удерживает его, все тянет свою путаную речь о героях Брентфорда, о долге и верности, и потом, наконец, дома бесценное, забытое блаженство — горячая вода, много горячей воды, из которой не вылезти, не расстаться, провести в ней всю жизнь, и все это сразу, слишком сразу.
Лилберн оглянулся, понял, что Элизабет тоже лежит с открытыми глазами и смотрит на него. Руки их поднялись, скользнули навстречу друг другу, друг по другу, и они снова стали муж и жена, одна плоть.
Потом лежали, прижавшись, и Элизабет рассказывала, что было без него. Как она ждала в ту ночь, год назад, хотя и получила его записку, а наутро пошла в сторону Брентфорда, но ее не пустили. Как они хлопотали и умоляли парламент поспешить с декларацией о заложниках, чтобы спасти пленных в Оксфорде от расправы. Как холодно и голодно стало зимой, а арендатор не давал им денег, уверяя, что должники Лилберна долгов не возвращают, говорят, что не собираются платить человеку, осужденному королем за измену. Вскоре арендатор и вовсе бежал, бросив пивоварню и все оборудование гнить под снегом и дождем. И каким счастьем было для нее получить весной весточку, доставленную от него Эверардом. И как страшно стало в городе летом, когда король всюду побеждал, мистер Гемпден погиб, роялисты устраивали заговоры, а народ требовал мира и проклинал парламент. В августе женщины устроили настоящий бунт, двинулись к Вестминстеру большой толпой с петицией о мире и отказывались разойтись, пока им не дадут ответа. Это счастье, что сама она была так слаба после родов, что не могла к ним присоединиться. Потому что для разгона толпы вызвали кавалерию, а женщины стали кидать камни, и началась такая свалка, что многих ранило, а двоих убило. Кэтрин вернулась оттуда вся в грязи, с разбитым коленом и так поносила членов парламента, что слушать было невозможно и пришлось ее прогнать на неделю обратно к отцу.
На улице шел дождь, и корыто, поставленное в углу комнаты, позвякивало под падающими каплями. Лилберн вспомнил, что и окно ему вечером не удалось закрыть до конца, что двери скрипели, стулья шатались, а одна ступень лестницы оказалась выломанной. Всего лишь год без хозяина — и дом уже разваливается на части. Но все же это был дом, его дом, благословение божие, с теплым очагом, чистыми простынями, с ножами и вилками в буфете, с просторными окнами без решеток, с дверьми, которые можно запереть изнутри и нельзя — снаружи. Ему вдруг остро захотелось остаться здесь хотя бы на месяц, отдохнуть от душной и томительной пустоты тюремной жизни. Голос Элизабет втекал в него ровной завораживающей струей, становился почти монотонным, и он не сразу понял, что она тоже говорит о передышке — о каком-то месте на государственной службе, и о том, как трудно было его выхлопотать, и только отец с его связями и знакомствами…