Сверх отпущенного срока
Шрифт:
А вокруг такая стрельба! Лупит сотня автоматов, не меньше. Обернулся — на дороге тела наших лежат. Кто-то еще перебегает дорогу, падает. Ну, я туда же… Мне наперерез чечены. Видимо, хотели меня живым взять: как-никак денег стою. Бросил гранату в них — и в лес…
Прорвались только мы трое.
Через двое суток наткнулись на другую дорогу. По ней как раз шла колонна нашей бронетехники, и нас подобрали. Привезли в село, где мотострелковая часть стояла. Сидим у большого шатра, в котором столовая личного состава. Гречневой кашей пахнет, а у нас голова от голода кружится. Солдаты уже поужинали, наряд
Вскоре прислали за мной. Привели в палатку командования. За столом развалился генерал-майор. Тот навстречу мне даже не встал. А ведь мы хорошо знакомы были — в Москве в академии оба учились, только он на курс младше был. В общежитии наши комнаты рядом были, и жены дружили, и дети. Праздники всегда вместе, и вообще.
— Здравствуй, Толя, — говорю я.
А генерал молчит. Лицо у него красное. И коньяком пахнет в палатке. А еще больше одеколоном дорогим.
— Не узнал? — спрашиваю.
— Какой я тебе Толя? — шипит он. И на крик с ходу: — Сука продажная! Как ты смеешь меня по имени называть? Присяге изменил!
Я понять ничего не могу: перепил, что ли?
Но тут в палатку вводят двоих. Первым вошел старик, у которого нас держали в подвале, а за ним Шамиль с перевязанной башкой.
Генерал на меня показывает.
— Этот?
— Да, да, — отвечает старик, — тот самый полковник Белов, который во главе банды мародеров ворвался в наше мирное село, грабил, убивал и бесчинствовал. Он стрелял в моего младшего сына и тяжело ранил его, одно ухо отстрелил.
Старик подошел ко мне и плюнул мне в лицо.
— Будь ты проклят, шакал!
Генерал еще больше взбесился, за пистолет хватается. А те двое стоят и улыбаются.
Я бывшему однокашнику показываю ладони, которые содраны от работы до кровавых мозолей.
— Посмотри, — говорю, — Толя! Я на этих уродов горбатился полтора года. Рабом у них был. Глянь на меня: похож я на мародера?
А на мне лохмотья висят, ботинки бечевкой зашнурованы, и весу во мне не девяносто пять, как прежде, а семьдесят кило. Но кабан в генеральских погонах в истерике бьется.
Чеченов увели. Меня под арест. Ребят тоже под стражу.
Ночью думаю: отойдет генерал новоявленный, вспомнит, как я его жену из роддома забирал, когда молодой папаша от радости на ногах стоять не мог, как я его к экзамену по тактике натаскивал, как он конспекты мои по военной истории зажал, как мы пиво с ним под рыбку, что мне из дома присылали, пили. Под утро только понял, что ничего уже не будет. Не увижу ни жену, ни детей. Если же сообщат им, что я предатель, то лучше вообще не жить.
Восемь месяцев следствие длилось. Нашлось немало «свидетелей» из местных, которые уверенно показали на меня как на главаря банды. А ребят сразу на медицинское освидетельствование отправили по поводу ислама. Обрезан — значит, предатель. А логики никакой: если мусульманство парни приняли, на кой им мародерствовать, своих единоверцев трясти? Короче, как я ни пытался убедить следователей, все впустую. Мои показания против десятков чеченских. Но хоть уговорил домой ничего не сообщать: пусть лучше родные
Короче, почти год таскали на допросы, пытались зачем-то добиться чистосердечного признания, зачитывали мне показания бывших сослуживцев. В том числе рядового Дальского, который заявил, что вокзал не смогли отстоять, потому что командования не было — полковник сбежал еще до начала боя…
— Я не говорил ничего такого! — потряс головой Алексей.
— Ну, может быть, — согласился Белов. — Полагаю, если б говорил, и тебя бы на суд притащили. А так одни чечены выступали с претензиями: у кого я накопленные за всю их трудовую жизнь тридцать тысяч долларов отнял, у кого пятьдесят тысяч, у кого машину угнал или корову, у кого дом разрушил… И каждый говорил мне «Пусть покарает тебя Аллах!»
Но и без того статей, которые на меня вешали, хватало. Триста тридцать восьмая, триста сорок восьмая, еще какие-то. Даже триста пятьдесят девятую пришить хотели — а обвинение, между прочим, в наемничестве. Но главная, по которой потом и осудили, статья — двести семьдесят пятая: государственная измена. Короче говоря, военная коллегия в закрытом заседании приговорила меня к двадцати годам, ребятам дали по двенадцать. Выпустили нас досрочно. Их через одиннадцать лет, а меня через полтора года после них. Парни работали на стройках, дожидались меня, чтобы сделать то, что мы тогда еще решили…
Полковник замолчал.
— Вас дочка ждет, — напомнил ему Дальский. — Она верит, что вы живы.
— Мы умерли, — покачал головой полковник. — А здесь сейчас лишь для того, чтобы отомстить. За свои исковерканные жизни и за тех, кого все эти гады жизни лишили. Что будет с нашими родственниками, если вдруг кто-то сдаст нас и доложит, что мы готовим какие-то действия против уважаемых людей? У меня дочь осталась, у Петра — сестра, у Махортова — отец с матерью. Но он даже не знает, где его родители. Ездил в Карелию, однако в их доме живут другие люди…
— Махортов? — переспросил Дальский и посмотрел на заику. — Твоего отца Степаном зовут, а мать — Галина?
Заика кивнул.
— Я хорошо знаком с ними, — произнес Алексей, потрясенный этой встречей. — Знаю, где они сейчас, знаю, как переживают за тебя. Если хочешь, поедем к ним в любое время…
Заика отвернулся и ничего не ответил.
— Конечно, поедем… — сказал негромко Белов и вздохнул. — Мы уже приехали.
Глава 3
Вечером отправились в Москву. Старый микроавтобус едва тащился, а когда въехали в город, двигатель и вовсе заглох. Его попробовали завести с толчка и метров сто втроем толкали «таблетку». Но ничего не получилось. Дальский курил, стоя у ниши в стене дома, в которой под стеклянным колпаком висел банкомат «Сбербанка». Курил и смотрел, как Петр с Махортовым пытаются реанимировать дряхлый мотор.