Сверхновая американская фантастика, 1995 № 01
Шрифт:
Первое время я старался внимательно следить за шведом и за Трейси, но потом слегка расслабился, решив, что Коул, должно быть, преувеличил опасность, чтобы я был настороже. Именно в этот момент швед вскочил, обхватил голову руками и издал дикий, ужасающий крик, как будто полдюжины глоток тянули одну мучительно низкую ноту. Мне показалось, что у него какие-то неестественно длинные пальцы, и тут я понял, что эти пальцы продолжают расти, обхватывая голову, как прутья птичьей клетки. При этом его лицо удлинялось и становилось карикатурой на его унылую физиономию в начале пути. Зрачки засветились, как два фонаря, на концах пальцев появились страшные когти, а белая кожа стала темной и шершавой, как у гигантской ящерицы.
Раздались крики ужаса, и пассажиры поползли через сиденья к центру вагона. Один из фермеров, толстый мордатый кретин в рабочем комбинезоне попытался поймать шведа, когда монстр проходил мимо его сиденья, но тот царапнул крючковатыми пальцами и вырвал кусок мяса из щеки фермера. Это вывело меня из оцепенения, я выхватил пистолет и выстрелил. Рукоятка будто вросла мне в ладонь, отдача тоже отозвалась живой мышечной реакцией. В тире со мной такого никогда не случалось. Пуля выбила фонтан крови из груди шведа и заставила его шарахнуться назад, однако он не упал, а снова двинулся вперед, издавая свои ужасающие крики. Следующим выстрелом я выбил ему глаз, а еще одним раскрошил челюсть. Он рухнул на колени с залитым кровью лицом. Я выпустил еще три пули ему в грудь и, уже полуоглохший от грома выстрелов, разрядил пистолет в живот и в голову. Только тогда он упал и больше не двигался. От последнего выстрела его рубашка загорелась, веселые язычки пламени прыгали по тому, что совсем недавно было человеческим телом. Страшная кожа обуглилась и почернела. Кровь, лившаяся из живота, была багровой и более темной, чем остальная. Она густела на глазах, застывая кусками лилового желе.
В ту же секунду началась пальба в соседнем вагоне. Пассажиры в панике бросились в обратную сторону, но я заставил их вернуться, а потом приказал двум фермерам связать Трейси. У одного из них среди вещей был моток веревки. Трейси не противилась. Просто смотрела в окно вагона. Даже когда я спросил ее, как она себя чувствует, она не ответила. Похоже, она даже не услышала вопроса. Желваки ходили на ее лице, а глазницы чернели, как пулевые отверстия. Мне было больно смотреть на нее связанную, но я ее уже боялся. Перед глазами у меня стоял швед. Я не мог забыть, как он шел по проходу, разбрызгивая кровь и ярость. Мэри поймала мой взгляд и с ликующим видом принялась что-то чиркать в своем блокноте. Я почувствовал жгучее желание ее пристрелить, но духу не хватило.
По мере того как пальба в вагоне впереди нас разрасталась, фермеры постепенно перебирались в заднюю часть вагона. Поезд тащился еле-еле, с трудом преодолевая крутой подъем. В окне, сквозь черную тьму, были видны заснеженные сосны вершинах и над ними незнакомые, непривычные созвездия. Почти все пассажиры сидели, пялясь на собственные руки, и молчали. Наверное, они молились или просили, чтобы им улыбнулась удача. Я неотрывно смотрел на связанную Трейси. Мне было неясно, то ли мне было больно за нее, то ли за самого себя. Я страшно боялся навсегда потерять ее. Все то время, пока мы были вместе, мне удавалось убедить себя, что я, во всяком случае, хоть немного, но люблю ее, что любовь сидит во мне, скрытая за грубым фасадом моего характера. Однако сейчас я задумался, а что же такое я вообще называл любовью. Отсутствие проблем с сексом, близость жилетки, в которую всегда можно поплакать, детскую зависимость, острую потребность в другом человеке, некоторую возможность проявлять власть и полное отсутствие истинно мужских чувств? Казалось, я чувствую, как жизнь проносится мимо. Будто остался на полустанке, а жизнь, как скорый поезд, сверкнула в ночи, оставив за собой теплое дуновение, и все снова так, как было до его появления, и только теперь осознаешь, как многим можно было напитать свою жизнь, — приглядеться бы, заметить бы вовремя. И лишь в конце, если повезет, удастся измерить глубину неудачи. Я услышал бормотание одного из фермеров:
— Господи, я все бы отдал…
А отдам ли я все, и если отдам, то в обмен на что? На неистовую решимость, на то, чтобы совесть моя больше не ослабляла мою волю? Вообще-то это не совсем то, чего должен был бы желать приличный человек, и, кроме того, даже если мне и удастся отбросить мораль, все равно мне не будет хватать того, что приходит с крупицами опыта, того, что нельзя просто купить в магазине, как ружье или пару ботинок. Может быть, надо просто решиться полюбить, может, это просто достигается усилием воли, усилием, которого я никогда не решался сделать. Но я могу сделать это усилие сейчас, и поскольку это было скорее решением, чем выбором, я тут же, сидя на скамейке со скрещенными пальцами и посвистывая в пустоту, поклялся, что буду защищать Трейси, преступая, если потребуется, через все мои моральные нормы и правила.
Когда мы проехали примерно половину подъема, я заставил себя посмотреть, что с ней происходит. Она улыбалась. Улыбалась застывшей, безумной улыбкой, и черная струйка сочилась из уголка ее рта. Иногда она высовывала шершавый длинный алый язык и облизывала губы. Кожа ее стала очень белой и слегка припухшей. Под одеждой все время происходили странные колыхания, а когда она слегка шевелила пальцами, то казалось, что они или совсем лишены костей или имеют очень много суставов.
— О, Господи! — выдохнул я, отпрянув.
И Мэри тут же завизжала:
— Убей же ее ради бога!
Я вынул пистолет из кобуры и направил его в потолок. Кожа на моем лице напряглась, будто растянутая горячей сталью.
— С ней все в порядке, — сказал я.
Один из фермеров, здоровый седой мужчина в потертой вельветовой куртке, сказал:
— Я тебе сочувствую, парень, но сейчас не время рисковать.
Я снова посмотрел на Трейси. Мне как-то сразу вспомнились ее живость и ее упрямство, и тот взгляд, которым она смотрела, когда хотела меня, и я понял, что мне плевать на всех.
— Вы знаете, мистер, — сказал я ему. — Вы ведь тоже можете сейчас внезапно умереть. Мне совершенно ничего не стоит это обеспечить.
Другой фермер стал медленно подкрадываться ко мне сзади. Я резко обернулся и направил пистолет ему в лицо.
— Ну, давай, — сказал я. — Еще один шажок.
Моя растерянность перешла в ярость и я уже орал на них:
— Ну, вы, все! Давайте! Идите сюда и увидите, что вас здесь ждет! Ну же! Давайте! Чего вы стоите!
Они сгрудились в кучу, как испуганные лошади, почувствовавшие дым лесного пожара. Седой фермер сказал:
— Успокойся, парень.
Я засмеялся ему в лицо и ткнул в дальний конец вагона:
— Быстро все перешли туда. И попробуйте только пальцем шевельнуть.
Я проводил их взглядом и сел на скамейку через проход от Трейси.
Ее глаза стали ярко желтыми, временами их закрывала прозрачная перепонка. От углов губ гусиными лапками разошлись складки. Все черты обострились, морщины резко углубились. Лицо казалось маской, готовой рассыпаться на кусочки.
— Трейси! — позвал я. — Трейси! Ты меня слышишь?
Она издала клокочущий горловой звук. Все тело ее колыхалось, веревки ослабевали. Ногти стали темно-синими. Как смерть. Это ее цвет — темно-синий. У меня перед глазами возникло видение. Это было, как вспышка: ее обнаженное тело в лунном свете среди скомканных простыней, молочная белизна ее грудей и мягкая округлость живота, чистого, как весенний луг, спускающегося к темному треугольнику лобка. Я был совершенно опустошен, мысли, которые бродили у меня в голове, были как горький дым только что залитого костра. Я кожей чувствовал безмерную пустоту, через которую шел поезд, попрежнему преодолевая подъем, и мне безумно хотелось запрокинуть голову и завыть.