СверхНОВАЯ правда Виктора Суворова
Шрифт:
Эти объяснения больше напоминали попытки оправдаться. Выдавая свое нежелание предоставлять мне дела за следствие объективных препятствий, Шестопал рассказывал, что имеющегося штата сотрудников недостаточно для того чтобы систематизировать, описать и разложить по стеллажам поступившие из военкоматов или окружных архивов дела. По этой причине остается загадкой, что представляет на данный момент само хранилище и справочный аппарат отдела 5.4.
Из ответа прокуратуры Московского военного округа (исходящий № 35/2–1390 от 31.03.2009) я узнал, что «в настоящее время на хранении в 4 архивохранилище 5 отдела ЦАМО РФ находится свыше 2 миллионов личных дел военнослужащих, более половины из которых находятся в связках со времен Великой Отечественной войны и послевоенного периода. Научно-техническая обработка личных дел военнослужащих проводится с 1978 года, и в настоящее время экспертизу прошло всего около 50 % личных дел, в связи с большим их объемом и штатным некомплектом архивариусов ЦАМО РФ».
Можно лишь удивляться тому, что архивисты, вместо того чтобы в приоритетном порядке проводить систематизацию практически миллиона, — как следует из процитированного письма, — дел, занимались уничтожением уже учтенных. Возможно, в этом был расчет на то, что дела* недоступные сейчас родственникам, едва ли будут доступны через многие годы, когда документация пройдет обработку, но сменятся поколения, каким-то образом ассоциирующие себя с участниками войны.
Зная, что дела, десятилетиями лежащие в связках, могут погибнуть от плохих условий хранения, каждый архивист решает для себя, как поступать. Если судьба архивного фонда его не волнует, то он удовлетворяется тем, что соблюдает свои формальные обязательства и не проявляет лишней инициативы. Если же сохранность и доступность документов для него важнее собственного удобства, а его аргументы не находят поддержки у руководства, архивист пойдет на предание этой ситуации огласке, если будет в этом видеть единственный выход из создавшейся ситуации.
У Шестопала была возможность дойти с докладными записками до начальника Генерального штаба, которому подчиняется Архивная служба Вооруженных сил (хотя это и было бы нарушением субординации, так как устав никогда не поощрял обращение к командованию через голову своего начальника), а при необходимости пожертвовать отношениями с коллегами и обратиться, например, на телевидение, чтобы сделать проблему публичной и хотя бы таким образом способствовать ее решению.
Нельзя исключать, что Шестопалу был выгоден бардак, при котором не систематизированные дела скапливались в связках. В случае если он категорически не хотел выдавать исследователю дело, которое хранилось в ЦАМО, Шестопал всегда мог списать недоступность документов именно на отсутствие систематизации.
Впрочем, заверения Шестопала в том, что хранить личные дела уже негде, были от лукавого. Архивист хорошо понимал, что освободит немалое пространство, передав РГВА профильные для московских коллег дела предвоенного периода. Однако передавать документацию коллегам не входило в его планы.
Еще до того, как он распознал во мне классового врага, Шестопал говорил, что дела военнослужащих, не участвовавших в Великой Отечественной войне, уничтожаются. Это признавали и его подчиненные, мотивируя уничтожение документов тем, что ЦАМО «незачем хранить документы тех, кто не участвовал в боевых действиях».
Потрошение фонда носило будничный характер.
12 марта 2007 г. я работал с делами, когда в кабинет к Шестопалу, держа в руках папку, зашел архивист. «Тут дело только сорокового года. Но он участник финской кампании. Что с ним делать? В пачку или к тем, которые…»
Посетитель не успел договорить, как находившиеся в помещении Шестопал и его помощница Ольга Егорова хором, словно бы опасались, что я узнаю лишнее, воскликнули: «В пачку!»
Этот обмен репликами легко расшифровать. Очевидно, архивисту было поручено найти несколько подлежащих уничтожению дел. По формальному временному признаку дело, завершенное в 1940 году, подлежало уничтожению, но, заглянув в подшитые бумаги, архивист обнаружил, что военнослужащий, хотя и не принимал участия в Великой Отечественной войне, успел повоевать против финнов.
Оставалось обратиться к Шестопалу за разъяснениями. «В пачку» попадали дела, оставленные для постоянного хранения, а «к тем, которые…» относились подлежащие уничтожению. Не окажись я рядом, возможно, Шестопалу было бы нечего опасаться, и дело участника финской кампании могло быть уничтожено.
Вероятность того, что архив уже в марте 2007-го начал подбирать дела для дальнейшей передачи в РГВА, практически исключена, поскольку за прошедшие с того момента год и 10 месяцев расположенный в Москве архив не получил из Подольска ни одной подборки личных дел.
И даже если бы дела, причитающиеся РГВА, начали подбирать именно в тот период, абсолютно необъяснимой оставалась бы причина, по которой их пришлось бы разделять на две категории. Предположим, что «пачка» должна была отправиться в РГВА, но к чему в таком случае были предназначены «те, которые…»?
Оставленное наследие
Хотя это противоречит здравому смыслу, предположим, что в картотеке отдела 5.4 действительно нет сквозной нумерации. Это означает, что архивистам предоставлена беспрепятственная возможность распоряжаться фондом по своему усмотрению. Если, например, архивист захочет продать одно или даже несколько дел заинтересованному лицу, то, при отсутствии сквозной нумерации, ему будет достаточно изъять из картотеки соответствующую карточку. Не зная № исчезнувшего дела, исследователь лишается возможности доказать, что оно до исчезновения находилось в архиве.
Исключения составляют те случаи, когда личное дело было передано в ЦАМО военкоматом, сохранившим в своем архиве сдаточную опись и запись о том, какой номер был присвоен акту, по которому документы были переданы в Подольск. В ряде случаев это удается выяснить, но далеко не во всех военкоматах сдаточные книги сохранились.
И тогда исследователю остается лишь добиваться того, чтобы в ЦАМО его ознакомили с соответствующей сдаточной описью, и искать интересующий его номер дела, чтобы выяснить, что с ним стало.
Но в ряде случаев (если дело поступило в ЦАМО не из военкомата) узнать № сдаточной описи невозможно, и тогда разыскать исчезнувшее дело не удастся ни при каких обстоятельствах.
В этой ситуации благотворную роль могли бы сыграть прокуратура либо руководство ЦАМО, обяжи они Шестопала предоставлять исследователям справочный аппарат. Но архивист был, казалось, неподконтролен этим учреждениям и постоянно вел себя в архиве с уверенностью чиновника, знающего, что он подчиняется руководству — но не ЦАМО, а какой-то инстанции, прикомандировавшей его для контроля над доступом к персональной документации. Это может объяснить, почему для Шестопала проходили без последствия и демонстративное саботирование приказов архивного руководства, и игнорирование проверяющих инспекций. В его голосе звучала гордость, когда он рассказывал мне, что волен не подпускать к картотеке и хранилищу сотрудников даже надзорных инстанций: «У меня в картотеке не все работают. Только специалисты. К нам одно время [приходили] контролеры, которые контролируют почту, которая доходит сюда до архива. И они хотели приходить ко мне контролировать по картотеке ситуацию, есть ли дела. Я их не допускал в картотеку. Своих! А уж ты откуда появился? Кто ты такой?»
Естественно, Шестопал не был заинтересован в том, чтобы у него были соглядатаи в лице квалифицированных сотрудников. Примечательно, что на последнем этапе он предводительствовал в отделе, укомплектованном женщинами. Например, в сентябре 2006-го он констатировал: «У меня 50 % должностей свободны — и главные хранители фондов, и старшие инструктора. Пока никто не идет».
Неудивительно, что желающих работать под руководством Шестопала было мало или вовсе не было; не нужно быть провидцем, чтобы понять, какие права архивист даст подчиненному, если он мог саботировать требования не подчиняющихся ему контролеров.