Свет маяка (Сборник)
Шрифт:
— Кости целы? — обратились к нему другие.
— Целы.
— Ну, значит, пройдет.
А потом спросили о главном:
— Что в кубрике?
— До половины воды набралось. Волны гудят. Разломали все переборки. Не узнать нашего жилья. Все наше добро пропало…
— Черт с ним совсем, с этим добром. Только бы до берега добраться…
Исступленно билась буря. Страшно было смотреть, когда вся передняя половина корабля закрывалась в море, когда буруны, вскипая, с грохотом катились к мостику, угрожая снести все надстройки. Останавливалось дыхание в ожидании надвигавшейся катастрофы. Но проходил момент,
И опять наступила тягостная ночь. Она была похожа на бред и тянулась бесконечно долго.
Много раз выходил я из рубки. На мостике трудно было стоять: обливали волны, а ветер хлестал по лицу, солеными брызгами, как плетью. Ослепляя, мутью давил бушующий мрак. Я прислушивался к враждебным звукам. Иногда казалось, что «Коммунист» окружен толпами невидимых врагов, — они рычали, выли сквозь зубы, ломали дерево, выбивали заклепки, царапали и грызли железо. И когда этому будет конец?
Я смотрел на штурманов: у них стиснуты челюсти, а в глазах, налившихся от соленых брызг кровью, как у алкоголика с похмелья, — напряженность и боль. «Коммуниста» сносило — куда? В клокочущую тьму, в горланящую неизвестность. А где-то в море разбросаны подводные рифы. В обыкновенную погоду штурманы знают, где скрываются эти чудовища с гранитными клыками. А где они теперь? Может быть, далеко, а может быть, рядом: притаились и ждут сбившихся с курса кораблей. Горе судну, если оно попадет в страшный оскал такого чудовища: гранитные клыки вонзятся в железное дно и не выпустят, пока не растерзают в бесформенные куски.
В рулевой рубке я встретился с эстонцем.
— Ну, что скажешь, товарищ Володя?
Он воскликнул на это:
— Эх, коробка наша горемычная! И как только выдерживает такую бурю!
Почти двое суток люди ничего не ели и не пили, двое суток провели без сна, мотаясь над зыбучей бездной, среди разверзающихся могил. Против «Коммуниста», нападая, действовал тройственный союз — ветер, волны, мрак. В неравной борьбе истощались последние силы. Отчаяние рвало душу. Нет, никогда нам больше не причалить к желанному берегу. Он пропал для нас навсегда в этом бушующем хаосе, мрачном и холодном, как сама пучина.
И безмолвно стонала душа моряка, истерзанная дьявольской злобой циклона.
Я настолько устал, что перестал ощущать страх. Сознание помутилось. Все стало противным. Казалось, что легче умереть у стенки, под направленными дулами винтовок, чем здесь, в этой буйноголосой тьме, в осатанелом реве бесконечности.
В рубке, перевалившись через стол, держась за края его, я, точно в бреду, видел, как вошел третий штурман, очень глазастый парень, и торопливо начал протирать бинокль. Мокрый весь, он стучал зубами и, волнуясь, говорил:
— Что-то там замечается. Сейчас узнаю…
Он еще что-то говорил, но мне вспомнились слова, сказанные про него одним матросом:
— Глаза у него вонзаются в темноту, как штопор в пробку.
Третий штурман выбежал, но через минуту-две вернулся.
— Маяк Боркум открылся! — торжествующе крикнул он.
Этому трудно было поверить, тем не менее все почувствовали себя окрыленными.
Вызвали на помощь второго штурмана, уходившего в машину погреться. Темные волосы его поседели от осевшей соли, поседели
Предстоял еще один опасный момент: удастся ли повернуться на свой правильный курс?
— Лево на борт! — скомандовал первый штурман и в то же время звякнул машинным телеграфом.
Машина заработала полным ходом. Море накрыло волною всю палубу от носа до кормы. Корабль, казалось, напрягал последние силы — погружался в кипящие провалы, падал с борта на борт и упорно поворачивался влево.
В разрыве черных туч показалась молодая луна. Это небо серебряным полуглазом смотрело с высоты, следило за нашим рискованным маневром.
Наконец услышали громкий голос того же штурмана:
— Так держать!
— Есть так держать! — обрадованно ответил рулевой.
Напрасно злился циклон, упуская свою добычу, — с каждой милей море становилось мельче, а волны теряли силу.
На второй день к вечеру «Коммунист», потрепанный в отчаянной схватке, израненный, медленно входил в Кильский канал. Муки наши кончились.
Улыбками осветились усталые лица моряков.
Еще через день на «Коммунист» явились рабочие, чтобы приступить к ремонту. Они искренне пожимали нам руки, поздравляли.
Тут только мы узнали о жертвах циклона. Оказалось, что в Северном море погибло пять судов.
— Три парохода и два парусника, — пояснил один из рабочих.
— А из людей кто-нибудь спасся? — справились наши матросы.
— Да, несколько человек на одном паруснике. Они привязали себя к мачтам. Их сняли через двое суток.
Матросы широко раскрыли глаза, придвинулись ближе к говорившему рабочему.
— Живыми?
— Да, живыми. Но их всех отправили в сумасшедший дом.
Мы тоже видели смерть. Она дышала холодом бездны, так близко раскрывавшейся перед нами, рвала нас лохматыми лапами циклона. Теперь ничто нам не угрожало — палуба под ногами не качалась, твердая земля находилась рядом. И все-таки, услышав о гибели других моряков, еще раз почувствовали зябкую дрожь на спине.
На «Коммунисте» застучали молоты, восстанавливая разрушенные части.
Вилис Лацис
Капитан Силис
Это произошло за несколько лет до первой мировой войны, когда рижские пароходы еще ходили под русским флагом и капитанами на многих русских кораблях были латыши. Их всюду считали прекрасными моряками; такими они и были на самом деле. Только о капитане Силисе моряки не сходились во мнениях. Владельцы некоторых пароходных компаний ценили его, но не говорили, за что; моряки же, которым доводилось плавать вместе с Силисом, не были столь скрытны, но у них не находилось добрых слов для своего бывшего капитана, и немногие из них соглашались еще раз плавать под его командованием. Исключение составлял лишь первый механик Пурэн. Каждый раз, когда Силис переходил на другой корабль, за ним следовал и Пурэн; и там, где эти двое бывали вместе, всегда можно было ожидать чего-нибудь неладного.