Свет праведных. Том 2. Декабристки
Шрифт:
Ах, насколько же все эти люди, сейчас ее окружавшие, не понимают, какое счастье выпало им на долю – быть гражданами свободной страны! Конечно, что правда, то правда: когда Софи в июле 1851 года подавала свое прошение, Франция все еще была республикой, теперь же, в мае 1853 года, вновь сделалась империей, но эта империя, похоже, вполне благодушна! Судя по тому, что рассказывали в Санкт-Петербурге, Наполеон III ничем не напоминает Николая I. Его любовь к народу кажется искренней, и если он и приказал после государственного переворота 2 декабря арестовать и отправить в ссылку нескольких человек, выступавших против его политики, то теперь вроде бы намеревается их помиловать – во всяком случае, такое желание ему приписывают. Насколько в России тирания представляется естественной, настолько невообразима она здесь, во Франции. Достаточно поглядеть на французов, чтобы убедиться в том, что никто их не угнетает…
Едва оказавшись на берегу в Гавре, Софи была до глубины души взволнована тем, насколько свободно здесь держатся даже самые простые люди. То же впечатление сложилось у нее и тогда, когда она стояла на перроне вокзала железной дороги и рассматривала пассажиров, собиравшихся сесть в парижский поезд. У всех тех, кто путешествовал третьим классом, в руках были корзины, откуда выглядывали аппетитные булочки и колбаса, торчали горлышки винных бутылок. Конечно, пассажиры первого класса выглядели более чопорными и были меньше озабочены пропитанием, но что показалось Софи удивительным: между буржуа и простолюдином вовсе не было такой пропасти, как в России – между помещиком и крепостным. Здесь бедные и богатые, хотя и различались одеждой, манерами, языком, принадлежали к одной и той же нации, в то время как там можно было говорить едва ли не о разных породах людей. И внезапно Софи осознала, что именно так смущало ее с той самой минуты, как она высадилась на берег во Франции: это было отсутствие мужиков. В окружавшем ее теперь мире недоставало их славных, простодушных, бородатых, выдубленных солнцем лиц. При мысли о том, что ей больше никогда в жизни не увидеть ни одного такого лица, счастье затянулось облачком странной грусти. Но это ощущение промелькнуло так быстро, что Софи едва успела его осознать. Не додумав эту мысль до конца, она вернулась к прежнему занятию и принялась жадно всматриваться в летевшие мимо пейзажи ее страны. Каким все кажется маленьким здесь, во Франции, после бескрайних российских просторов! Крохотные вычищенные, приглаженные поля; изгороди, разделяющие земельные владения размером с носовой платок; деревеньки, послушно выстроившиеся вокруг колоколен, чьи острые шпили поражают взор, привыкший к синим, зеленым и золотым луковкам на макушках православных колоколен… Но что это показалось там, вдали, окутанное дрожащим сиреневым туманом, что там за меловые нагромождения, что там за отблески тысяч оконных стекол – неужели парижские предместья? Путешественники оживились, засуетились, одна из дам, смочив платочек водой из склянки, обтерла выпачканное сажей лицо, толстяк одернул жилетку и сказал:
– Сейчас мы проедем по Аньерскому мосту. Пока здесь стоит деревянный мост, но чуть выше уже строят другой, металлический, и вскоре по нему пустят поезда. Это будет великолепное инженерное сооружение!..
Софи прильнула лицом к стеклу. Поезд с пугающей медлительностью въехал на трясущийся деревянный мостик. Все затаили дыхание. Внизу поблескивала река с ее отлогими берегами, прачками, полощущими белье, скользящими по воде рыбачьими лодками. Как только последний вагон оказался на твердой земле, локомотив испустил облегченный вздох и ускорил ход. По обе стороны железной дороги теснились низкие, грязные, убогие домишки. Вскоре перед поездом вырос крепостной вал с бастионами, высившийся на крутом откосе. Это были недавно выстроенные укрепления: Софи слышала о них в России, но не представляла себе их истинных размеров. Состав прошел между двумя равелинами и нырнул в тоннель. Купе заполнил адский запах дыма, все закашлялись. Наконец, вагон вышел из тьмы на свет, пассажиры встряхнулись, немного отдышались, принялись поправлять одежду. Вдоль рельсов теперь тянулись ряды мастерских и товарных складов. Еще несколько оборотов колес – и перрон медленно двинулся навстречу поезду. Затем солнечные лучи померкли, путь им преградила грязная стеклянная крыша. Наконец, локомотив остановился, вагон сильно тряхнуло, пассажиры повалились друг на друга.
Со всех сторон к поезду устремились носильщики, наперебой предлагая свои услуги. Софи доверила свой багаж одному из них – толстощекому, с закрученными усами и нахальным взглядом. Следом за ним она вошла в таможенный зал. Носильщик уже успел взгромоздиться на сундук и теперь громко звал ее, размахивая руками наподобие семафора. Софи внезапно оказалась стиснутой толпой хлынувших в зал пассажиров. Мужчины в цилиндрах и картузах, женщины в капорах, чепцах, косынках, одуревшие от шума и суеты дети, которых родители нетерпеливо тянули за руки, море лиц – и над всем этим легкий гул французской речи. Служащий таможни велел Софи открыть чемодан, затем саквояж, после чего объявил, что все в порядке, и отпустил ее. Носильщик потащил багаж к выходу. На улице Сен-Лазар ждала вереница фиакров. Софи села в кабриолет с безбородым кучером – в России она глазам бы своим не поверила, увидев такого, – распорядилась укладкой своих вещей, дала носильщику слишком щедрые чаевые и, наконец, самым естественным тоном, на какой оказалась способна, произнесла:
– Улица Гренель, к дому 81.
И кабриолет тронулся с места, влившись в поток других экипажей, которые спускались к площади Мадлен. Возвышаясь над путаницей запряженных четверками лошадей колясок, двухместных карет и кебов, тащился грузный омнибус, с высоты которого угрюмо глядел вниз кучер, закутанный в широкий плащ и с нахлобученной шляпой на голове. Тротуары были заполнены прохожими, одни с озабоченным видом куда-то спешили, другие на каждом шагу замирали перед витринами лавок, в которых, казалось, были собраны все чудеса света. Фиакр свернул на площадь Согласия, и Софи увидела прямо перед собой сияющие светом и белизной величественные строения. Что-то здесь изменилось, вот только она никак не могла понять, что именно… Ах, да! Вот же он, этот безобразный обелиск, торчит посреди площади, словно ось, вокруг которой вращаются экипажи. До чего безвкусное сооружение! А вот что они сделали хорошо – засыпали ямы! И вот этих двух чудесных искрящихся фонтанов раньше здесь не было! И высоких фонарей тоже! И вот этих статуй на зданиях Габриэля! [25] Часть экипажей сворачивала вправо, на Елисейские Поля, где за чинно выстроившимися деревьями виднелась Триумфальная арка. За рекой возвышалась ложногреческая колоннада дворца Бурбонов. Фиакр проехал по мосту, поднялся по улице Бургундии, свернул на улицу Гренель, въехал в крытый проход, остановился посреди мощеного двора – и Софи, взволнованная до того, что перехватило дыхание, увидела перед собой дом, где она выросла, где прошло ее детство…
25
Имеется в виду Жак-Анж Габриэль (1698–1782), наиболее известный представитель династии архитекторов; помимо переустройства площади Согласия (бывшая площадь Людовика XV), прославился строительством Оперы и Малого Трианона в Версале, Военной школы в Париже. (Примеч. перев.)
Фасад облупился, на окнах не было гардин, между плитками крыльца пробивалась трава, но от старого дома по-прежнему веяло спокойствием и благородством. Навстречу Софи вышел незнакомый слуга – молодой, краснощекий, лопоухий. Коричневая ливрея была ему тесна и спереди не застегивалась. За ним по пятам следовала бледненькая горничная. Слуги представились: Жюстен и Валентина. Нотариус нанял их на прошлой неделе. «Основную работу» они уже сделали и теперь ждали, чтобы хозяйка соблаговолила распорядиться насчет остального. Она велела им для начала выгрузить и внести ее багаж и одна вошла в дом.
Вестибюль был пуст, в гостиной почти не осталось мебели, отчего комната стала казаться слишком просторной, и на выцветшей от солнечных лучей зеленовато-голубой обивке стен виднелись более темные прямоугольники – след пропавших картин. Обводя глазами обстановку, уцелевшую после бедствия, Софи с благодарностью узнавала то кресло, то столик, то комод с инкрустациями, то драпировку, за которой скрывалась дверь. Даже самый воздух дома чудом сохранился в этом давным-давно необитаемом жилище, тонкий, едва уловимый аромат, к которому примешивались запахи отсыревших, истлевших тканей, воска, сухой краски, трухлявого, источенного червями дерева. Софи, раздувая ноздри, напрягая ум, двигалась вспять сквозь годы. Вернувшись в Каштановку, она погрузилась в воспоминания о своей жизни с Николаем, а здесь она оказалась среди родных, вновь стала такой, какой была до того, как познакомилась с Николя. При мысли о том, что мать и отец умерли, когда она была от них так далеко, Софи почувствовала, как ее душу заполняет нестерпимая горечь. Не загубила ли она и их жизнь, когда загубила свою? Они мало ее любили, и она отвечала им тем же. Все это было так плохо и так грустно!
Софи задумчиво глядела в пространство между окном и дверью, и перед ней словно наяву выросла девушка, которая так часто там стояла, прижавшись лбом к стеклу, – стройная, в голубом платье, с книгой в руке. В ее жизни еще никто не появился. Она торопится жить, действовать, самоотверженно трудиться, жертвовать собой, восхищаться, любить без памяти. Дело было только за тем, чтобы найти мужчину, достойного ее уважения. Она читала Плутарха. Ей хотелось совершить что-нибудь героическое. Стать второй мадам Ролан. [26] Отец и мать обменивались у нее за спиной напрочь лишенными для нее интереса замечаниями о знакомых или слугах. В саду вечерело. Этот сумеречный час всегда производил на Софи тягостное впечатление. Поглядевшись в зеркало над камином, она увидела себя загримированной под старую даму. На голове седой парик, вокруг подбородка неумело проведенные морщины, под глазами свинцовые тени, взгляд застывший… Зачем она себя в такое превратила? Внезапно возвратившись к действительности, она с нежностью признала в этом усталом лице все, что свидетельствовало о поражениях, утратах, обо всех постигших в жизни разочарованиях. Софи поежилась, ее знобило. В доме было сыро и холодно, несмотря на то что за окном стояла майская теплынь.
26
Ролан, Манон (1754–1793) – жена французского политического деятеля Жана-Мари Ролана де ла Платьер, женщина большого ума и весьма образованная, увлекалась литературой и искусствами, по убеждениям – непоколебимая республиканка. Держала в Париже знаменитый салон, который посещали главным образом жирондисты. Ненависть монтаньяров отправила ее на эшафот, куда она взошла, произнеся перед смертью знаменитую фразу: «О Свобода! Сколько преступлений совершается слугами во имя твое». Оставила интересные мемуары. (Примеч. перев.; по материалам словаря Larousse.)
– Затопите камин, – через плечо бросила Софи вошедшему в комнату Жюстену.
– Слушаюсь, мадам. Мэтр Пеле сказал, что зайдет поговорить с вами вечером. Мы с Валентиной не знали, какую комнату вы выберете для своей спальни, и пока приготовили для вас ту, что показалась нам лучшей, на первом этаже…
– Вы правильно поступили, – ответила Софи.
«Лучшей, на первом этаже» показалась слугам комната, которая прежде служила маленькой гостиной и где ее мать проводила зимние вечера. Теперь сюда поставили кровать, которой Софи раньше не видела, туалетный столик, два разрозненных кресла, трельяж, платяной шкаф, пол застелили ковром, багаж сложили в углу… Надо разбирать сундуки… Вот докука! Ни малейшего желания заниматься этим у Софи не было, и она, поручив Валентине пока хоть как-нибудь разложить и развесить одежду и белье, решила продолжить осмотр дома.
Приоткрывая двери, Софи с любопытством заглядывала в помещения, ощущая себя так, словно прогуливалась по чужому жилищу. От спальни ее родителей остались одни только голые стены; от всей обстановки комнаты, где спал Николай, пока жил в Париже, сохранилась лишь продавленная кровать с обрывками желтого балдахина. Софи вошла в библиотеку: тут она когда-то впервые увидела своего будущего мужа: молодого, высокого, белокурого, в великолепном мундире офицера гвардейского полка. Как же она тогда ненавидела его – за то, что был русским, за то, что был победителем! Из прорехи диванной обшивки лез конский волос. На пыльных полках кое-где уцелели ряды книг. Самые ценные пропали. Софи наугад прочитала несколько имен на корешках оставшихся: Жан-Жак Руссо, Монтескье, Вольтер… Чуть подальше – Шамплитт. Ее первый муж. Он так мало на нее повлиял, что Софи едва могла его вспомнить. Нет, она жена Николя, и больше ничья. Машинально сняла с полки маленький томик, переплетенный в шагреневую кожу, полистала. «Письма о непрестанном развитии человеческого духа», сочинение маркиза де Шамплитта – изумилась наивности заглавия. Как только она могла этим восхищаться? Поставив книгу на место, Софи спустилась по лестнице и вышла в сад. Давно заброшенный, он превратился в заросли сорняков и колючего кустарника. Из одичавшей зелени выглядывала грациозная и жеманная статуя Купидона. Кончик носа у него был отбит, часть лука отломана. В ветвях деревьев, уже одевшихся пышной листвой, пели птицы. Издали доносился городской шум. Софи и сама не могла понять, радостно ей или грустно. Счастье от встречи с Парижем омрачалось мыслями о том, что это паломничество ей пришлось совершить в одиночестве. Она вернулась одинокой и постаревшей в те места, где когда-то начиналась ее жизнь! «Мы суетимся, любим, ненавидим, надеемся, увлекаемся разными вещами, которые назавтра кажутся нам ничтожными, и с пустыми руками возвращаемся к тому, с чего начали! – подумала она. – Неужели есть хоть какой-то смысл в судьбе, подобной моей?»