Свет во мраке
Шрифт:
— Я не хочу быть здесь. Я боюсь солнца! Я хочу в канал. Пусти меня под землю!
Разве забудутся когда-нибудь эти первые дни жизни освобождённого Львова? Первый самолёт из Москвы осторожно опускается на уцелевший краешек израненного воронками и нарочно перепаханного напоследок оккупантами аэродрома. Повсюду со столбов свисают рваные трамвайные провода. По ночам луна ярко сияет на битом стекле, засыпавшем тротуары, и кажется, что под высокими домами плывут быстрые, переливающиеся от лунного света, ручейки.
Всё так же прекрасен поднявшийся над городом Высокий Замок. На самой его макушке, как и в 1940 году, уже несут наблюдательную службу советские зенитчики. Гостиницы ещё без света, без воды, без окон. Ветер и дождь, луна
Днём грохот танков и грузовиков, пересекающих город и сплошным потоком бегущих дальше, на Краков, не так заметен. Он как бы растворяется в уличном шуме, в свете солнечного дня, когда люди словно наново узнают свой город. Но зато ночью, когда все прохожие после десяти исчезают с тротуаров, это лязганье гусениц танков врывается таким неумолимым скрежетаньем в тишину городских площадей, в разбитые окна гостиницы «Палас» на Бернардинской площади, что вся гостиница просыпается. Её постояльцы, соскочив с кроватей, подбегают к окнам, чтобы ещё раз увидеть незабываемое, величественное зрелище — проход советских танков по ночному Львову.
Тяжёлые танки, сделанные из уральской стали, грозные и послушные машины с лозунгом «За Родину» на боевых башнях идут на Запад, сотрясая громады старинных монастырей, выворачивая на перекрёстках булыжники, заложенные ещё во времена Богдана Хмельницкого, наводняя гулом подземные каналы и убежища, из которых вышли уже на волю чудом уцелевшие жертвы гитлеризма.
«Пойдём ночевать к нам!»
В эти самые дни маленький мальчик с мертвенно бледным лицом и неуклюжими движениями поправляющегося калеки, часто прихрамывая, выбегает из подворотни одного из домов, примыкающих к монастырю на площади Бернардинов. Мальчик бросается навстречу проходящим военным, молча хватает их за ноги, целует полы их выгорелых от солнца гимнастёрок, нежно гладит их шершавые руки. Удивлённые и растроганные лаской худенького, болезненного мальчугана, суровые с виду, загорелые люди, оставившие давно в далёкой Сибири, у Чёрного моря, на Волге и Днепре своих жён и таких же малышей, останавливаются, берут его на руки, гладят его по голове. Часто между ним и советскими бойцами, тоскующими о своей далёкой семье, завязывается трогательный и задушевный разговор.
Пава Кригер неизменно предлагает:
— Пойдём к нам. Будете у нас ночевать.
Выйдя из канала, пленники львовских подземелий заняли под жильё большую квартиру в соседнем доме. Тут при гитлеровцах помещалась транспортная контора. В пустующих комнатах немецкой конторы, по которым гуляют тёплые сквозняки, разместились на полу Кригеры, «Корсар» и другие обитатели канала под Бернардинами. В квартире шесть свободных комнат. Но их сказочные просторы очень пугают тех, кому ещё несколько дней назад приходилось ютиться в тесной вонючей дыре размером восемьдесят на сто двадцать сантиметров. И, следуя старой, уже впитавшейся в кровь привычке, люди тянутся друг к другу, они хотят быть вместе, только вместе.
Пава Кригер приводит в пустые комнаты всё новых и новых постояльцев — солдат и офицеров, следующих через Львов дальше на фронт. Иногда в квартире этой ночуют даже целые отделения и взводы. Но прежде чем устроиться вместе с хозяевами на полу, подстелив вместо простынь немецкие газеты, новые приятели Павы ведут долгие беседы со старшими.
Приходят сюда теперь, не порывая связи со спасёнными ими людьми, Буженяк и Коваль. Садятся рядом на полу. Что там скрывать — много вина выпито в эти шальные дни, много русских, украинских, польских, грузинских песен пропето за общей, идущей по кругу чаркой. Звуки песен нередко вылетают на улицу из разбитых окон, и после полуночи
— Больно уж громко поёте, — кричит снизу начальник патруля, — давайте потише!
А донбасский шахтёр Толя в эти дни носится по городу, заботясь о будущем своих новых друзей — Кригеров. Во дворе, где раньше помещалось гестапо, стол подхватит, в другом месте — стул, там, глядишь, из подвала немецкой казармы матрацы выволакивает. Какой-то мороженщик итальянец, потянувшийся вслед за немцами во Львов и бежавший теперь отсюда, бросил поблизости своего киоска пёстро размалёванную тележку на двух резиновых колёсах. Толя берёт её «на учёт» и на ней свозит к жилью Кригеров трофейную мебель. Ему хочется, чтобы друзья его на первое время жили в обставленной хотя бы впопыхах, но человеческой квартире. Чтобы имели на чём обедать, спать, сидеть.
Но Толя заботится не только о друзьях. Во Львове, на Сикстусской (Жовтневой) улице, начинает работать отдел записи актов гражданского состояния. Его открытия с нетерпением ждут немало влюблённых пар, соединивших свои судьбы в последние месяцы немецкой оккупации. Есть среди них и французы, бежавшие из цитадели к молодым львовянкам, которые их прятали, не боясь гестапо. Среди них — профессор права Львовского университета, нынешний профессор Варшавского университета, Кароль Корани, преследуемый гитлеровцами. Женщина, которая его скрывала, впоследствии стала его невестой. Но прежде чем назвать её женой, профессор права хочет перешагнуть порог ЗАГС и оформить по закону свои отношения с невестой, лучшие моральные качества которой он проверил в те дни, когда кровь лилась на улицах Львова.
Счастливейшая из очередей
Одним из первых занимает место в очереди к регистраторше донецкий шахтёр, разведчик Красной Армии и бывший пленник гитлеровцев Толя. На нём нарядный пиджак, одолженный у своего родственника Буженяка, длинные брюки, пёстрый галстук. Рядом — сияющая Анельця, то и дело дёргающая важного жениха за руку, чтобы выспросить у него потихоньку все подробности свадебной процедуры.
В этой странной очереди, быть может, в одной из самых счастливых очередей мира, звучат голоса народов нескольких стран: французская речь переплетается с украинской и польской, орловский русский говорок Толи вяжется с певучей скороговоркой Анельци.
На свадебном пиру в квартире Буженяка у Старого рынка гуляют спасённые и их спасители — за одним столом чокаются люди разной веры, разных национальностей, разной биографии, люди, которые в тяжкое это время сумели не только понять себя, но и заглушить многие вековые предрассудки. За одним столом, празднуя свадьбу Толи и Анельци, сидят люди, ставшие навсегда друзьями, и в том пережитом, что осталось уже позади, узнавшие цену настоящего человеческого благородства.
Медовый месяц шахтёра Толи был весьма краток. Утром на следующий день он появляется в кабинете районного военного комиссара майора Юрчикова и рассказывает ему свою странную судьбу. Толя просит сейчас же направить его на фронт. Через несколько дней он появляется у Кригеров в новом военном обмундировании, в скрипучих сапогах, затянутый светлым, пахучим ремнём. С ним Анельця, с некоторым удивлением разглядывающая своего мужа.
— Далеко? — спрашивает Кригер.
— До Берлина и дальше! — говорит Толя. — Сейчас я фашистов под землю загоню. Да так, чтобы никто из них уже никогда и носу на свет показать не смел!
Самое большое счастье
Зимним февральским днём мы выходим из квартиры Кригера. Мы — это Игнатий Кригер, его жена Пепа, дети и автор этих строк — инициатор прогулки. Сегодня воскресенье. Игнатий Кригер свободен от работы. Вот я и предложил: