Свет вылепил меня из тьмы
Шрифт:
И тогда у вас не будет проблемы: «Ах, я вижу механизмы человека! Ах, я вижу его ложную личность! Ах, я вижу, как он сделан! Как же мне его любить? Ах, я могу манипулировать личностью!» Ну и манипулируй на здоровье, если тебе больше делать нечего. Это будет просто такое сцепление событий. Если вы будете видеть человека как событие в реальности, вы будете видеть и себя как событие в пространстве реальности, и это и есть бытие, наполненное потрясающей конкретикой. Это и есть связь между жизнью и бытием, между человеком как изделием и человеком как событием в реальности. Это и есть та опора, тот исходный момент, с которым работает традиция и с которым она связывает свою надежду.Мы все вылеплены из тьмы. Никто из нас не сделан из света. Мы люди. Мы сделаны из тьмы, но сделаны светом. Вот это и есть исходная ситуация. Если мы хотим любить, верить и бытийствовать в мире, наши глаза должны быть зрячими. В противном случае мы обречены. Обречены пребывать вещами, которые не знают, как они сделаны, из чего они сделаны и что они из себя представляют, и просто функционируют по неизвестным им законам. Однажды я услышал от Традиции ответ на знаменитый вопрос: «Я кто?» – «Ты событие в реальности». Вот это и есть для меня моя любимая Традиция. Так я обрел тот смысл, который искал. Я искал смысл моей единичной жизни. Смысл, который бы содержался в ней самой, без ссылок на мистические пространства, на связь поколений и на то, что так утешает людей, позволяя им относительно радостно функционировать, согласно железнодорожному расписанию. Это главный подарок от Традиции.
Слышу голос отца своего
Личность моя была в полном порядке. Я был достаточно знаменитым человеком, играл в Народном театре главные роли наряду со взрослыми. Все мои друзья были в основном взрослые люди с завода. Я зарабатывал больше, чем моя мама. Я был довольно известный спортсмен, мои фотографии появлялись в местной прессе регулярно: то очередной рекорд, то победа на соревнованиях. Я читал. Читал запойно, в бешеных количествах. Я не ходил ни на какие танцы-шманцы – это мне было не интересно. Я бегал в филармонию, на тренировки, в Народный театр и на работу. Закончил я школу… и поступил в Минский театральный институт.
А когда я попал в психушку на обследование, то опоздал на неделю на занятия. Мне пришлось объяснять, что со мной вышло: военкомат проверял меня и признал годным к военной службе. Занимались мы как бешеные. Приходили утром и уходили в 11–12 часов вечера. Владимир Александрович был очень талантливым педагогом, и он сразу объяснил, что научить этому делу нельзя, а научиться можно. Он никогда никого не подталкивал. Если проявляешь инициативу – тебя, то есть твои этюды, смотрят. А если нет – сиди в углу, ну отчислят потом, и все.
И вот экзамен, первый курс. Отыграл я свой этюд. Все меня поздравляют, что хорошо, все нормально. Собираемся мы. Владимир Александрович оглашает оценки. Пятерки – меня нет. Четверки – меня тоже нет. Можете представить мои чувства? Тройки – меня нет. Мне уже казалось, что я поседел. Такое поражение, самое серьезное поражение за всю мою жизнь, наверное, никогда такого не переживал. Двойки – и тут меня нет!
А потом Владимир Александрович говорит: «Николаев, останься, остальные свободны». И он мне сказал такие слова, я их слышал тогда как в тумане: «Я не могу брать на себя ответственность, потому что при твоем здоровье тебя выжмут, как лимон, и выбросят. Ты долго не продержишься в актерах. И я не хочу брать на себя ответственность. Но я могу тебе сказать (он был на моем спектакле в той школе, где я поставил какой-то спектакль, я уже сейчас не помню, про школьников что-то, я там играл «лицо от театра»), я посмотрел – это у тебя очень здорово получается, и, может быть, ты режиссер по призванию. Не обижайся на меня, но вот так». Я был в тяжелом состоянии, а наш замечательный педагог по сценречи, такой благородный, интеллигентной внешности, седой красавец, сделал мне выволочку и говорит: «Если ты ломаешься, значит, действительно нечего тебе делать в театре». Ну, в общем, так он меня поддержал.
Проводили меня друзья, приехал я домой… Во многом этот кусок моей жизни, может быть, был поворотным, потому что, если бы я сломался, тогда непонятно, что бы было. Но я очухался. И тут меня «звездануло», и я пошел в райком комсомола, весь преисполненный наглости. Что-то произнес об эстетическом воспитании школьников и получил мандат на создание под крышей райкома комсомола театра-студии «Время», ни больше ни меньше. Потом это стало называться театром-коммуной «Время». Я прошел по всем школам нашего района и выступил перед всеми старшеклассниками, начиная от восьмого класса. Потом провел вступительные экзамены в три тура, потому что на экзамен пришло 120 человек, из них, естественно, 80 девочек. Среди прочих был принят сын режиссера русского драмтеатра Сашка Лурье.
И я начал вести эту студию. Ничтоже сумняшеся, с полным чувством, что все замечательно. А потом, естественно, папа Лурье заинтересовался: кто его сына обучает актерскому мастерству?.. В это время я вернулся в Народный театр, играл там, а работал старшим пионервожатым в средней школе. И пригласили меня в гости на день рождения Саши. Так я познакомился с Лурье. И он мне говорит: «Я вам помочь не могу, но почему бы вам не попробовать поступить в наш театр? Актером». А чем черт не шутит? И я пошел. И меня взяли! На 55 рублей! Актером! В русский драмтеатр Литовской ССР! Первый мой выход на профессиональную сцену состоялся 7 ноября 1962 года. И я помню этот ввод, это было «Укрощение строптивой». Я играл одного из четырех слуг Петруччио, и мы пели квартетом: «Наливать так наливай, хэй ля-ля, хэй ля-ля». Так я окунулся в театр. Больше всего потрясений я испытал от закулисной жизни, и особенно после премьерных пьянок. Я не пил, но многого насмотрелся. И вот там случилось самое сильное, наверное, из моих театральных переживаний.
У нас был актер, очень пожилой, ему было 75 лет, у него был юбилей. Он мне надписал программку. «Ничего, Игорь, трудно только первые 30 лет, потом значительно легче». Шло «Укрощение строптивой», он играл отца Петруччио. Там есть такая маленькая роль комическая. И у него случился сердечный приступ. Вызвали скорую. Он сидел в нашей гримерке (рядовой артист, несмотря на свои 75 лет, обычный, играл только маленькие роли). Ему делали уколы, и вот он очнулся, ему колют в вену очередной укол, а он спрашивает: «Где моя цепь, где моя цепь?» Ему подают эту бутафорскую цепь, он ее надевает: «Все, на выход!» И вот он идет передо мной по коридорчику к сцене, от стенки к стенке. За ним идут врач и медсестра со шприцем на всякий случай. И пока он на сцене играл свой эпизод, за кулисами так и стояла медсестра со шприцем. Это было страшное, ужасное и прекрасное переживание. Для меня в этом были весь ужас и вся прелесть театра. Человек играл на грани смерти – как выяснилось, у него был инфаркт, правда, не очень обширный, а микроинфаркт. Он больше не вернулся в театр после этого спектакля. 75 лет. И вот эта бутафорская цепь.
Параллельно еще у меня жизнь в студии… Мы что-то ставили, занимались мастерством, сценречью. Время от времени я играл в Народном театре в пьесе украинского драматурга Левады «Фауст и смерть». Играл мужчину, которому надо лететь на Марс, а от него ушла жена. И еще он ведет философские дискуссии со своим идейным противником, монахом Расстригой, и это все в стихах. Это трагедия. И там была такая сцена, когда я хожу по кабинету и прощаюсь с книгами: «Друзья мои, прощайте, до свиданья, а может быть, прощайте и навек». До сих пор это помню. А был мальчишечкой, значит, 17 с половинкой лет. Большой успех был у спектакля и у нас, троих исполнителей центральных ролей.
А я мечтал стать режиссером, подкатывался в гостеатре, чтобы меня взяли ассистентом на спектакль, чтобы начать учиться режиссуре. Главный режиссер мне это пообещал, но потом весной вышел приказ о распределении ролей, и вместо меня ассистентом был назначен другой человек. Я подал заявление об увольнении, потому что был не в силах пережить этот обман. Меня с удовольствием уволили. До этого уже было несколько художественных приказов на мой счет, никто таких выговоров не получал, как я, с большой педагогической преамбулой. Я вспомнил, что когда поступал в Москве, то познакомился с Борисом, геологом из Казани. Шлю ему телеграмму: «Боря, возьми меня в экспедицию». Короче говоря, выезжаю в Москву, из Москвы в Читу и оказываюсь в геологической экспедиции… поисково-съемочная группа, партия № 6.
Этот кусочек моей жизни стал большим уроком в основном по поводу мужских каких-то принципов… Интересные люди. А возил я с собой «Гамлета» и работал над пьесой, с прицелом, что я ее все равно когда-нибудь буду ставить и сыграю в ней, естественно, Гамлета. Я вообще мечтал сыграть три роли: Гамлета, короля Лира и Карла Маркса. И вот эта жизнь в экспедиции… Витим – та самая Угрюм-река у Шишкова. Помню, была у нас камералка – это когда пауза, мы не ходим маршрут, а идет обработка данных. Берег Витима, туман, и играют Моцарта. Приемник – поймали Моцарта… темно… где-то вдали сопки, звездное небо, туман…