Свет золотой луны (сборник)
Шрифт:
– Я теперь думаю, что на таких, как мать Корнилия, держались наши святые обители.
– Да-а, – задумчиво протянула Акулина и, немного подумав, добавила: – Строга была, а это и спасительно для нас, грешных.
Глава 12. Яшка-галифе
Анна устроилась работать в городскую больницу, а Акулину взяли на работу в пекарню. Снимали комнату на двоих в небольшом домике у одной пожилой мещанки, вдовы письмоводителя бывшей городской управы. Дом находился недалеко от собора, и обе девушки все свободное от работы время проводили в храме за службами. Так они прожили почти три года, когда в город вернулся сын вдовы, от которого та не имела долгое время никаких известий. Сын ее воевал вначале у белых, потом, взятый в плен, перешел к красным, и вот теперь вернулся, демобилизованный,
Они решили навестить Кузьминск. Монастырь застали в самом плачевном состоянии. Коммуна в монастыре просуществовала недолго. Почувствовав вкус экспроприации чужих плодов труда как узаконенного грабежа, коммунары не очень-то сами хотели трудиться. Они пили, дебоширили, устраивали митинги по любому поводу и вскоре все хозяйство пришло в такой упадок, что коммуну пришлось распустить, а часть монастырских корпусов отдать под столярную артель. В некоторых корпусах остались жить коммунары, продолжая пьянствовать и бездельничать. Они попробовали сунуться к артельщикам, но те им задали такую трепку, что всякая охота распространять свои прогрессивные методы коммунистического хозяйствования на трудолюбивых столяров отпала. Монастырский сад уже не плодоносил. Он зарос крапивой, и в нем паслись коровы живших на окраине города мещан. Побыв какое-то время в Кузьминске, Анна с Акулиной опять вернулись в губернский центр и устроились работать в городскую больницу, Акулина прачкой, а Анна сиделкой. По воскресным и праздничным дням они продолжали ходить в кафедральный собор на службы и петь на клиросе. Но вскоре власти передали кафедральный собор обновленцам, и девушки перешли в Преображенский храм, находящийся в двух кварталах от кафедрального. С ними перешли и многие прихожане, так что обновленцы служили в полупустом храме, куда лишь изредка, и то по незнанию, заходили приезжавшие в город за покупками или торговать на базаре крестьяне. Преображенский храм, напротив, был всегда полон народа. Это бесило обновленцев, и они жаловались городским властям, наговаривая, что Преображенский собор является гнездом контрреволюции и рассадником черносотенного ретроградства. Правящий архиерей, посаженный в тюрьму еще в восемнадцатом году, умер в пересыльной тюрьме. Святейший патриарх назначил другого епископа, но его арестовали еще в Москве, сразу после хиротонии. Епархия, не дождавшись архипастыря, остро ощущала свое сиротство перед происками обновленцев. Вскоре пришли вести из Москвы об аресте патриарха Тихона и о том, что его собираются судить за контрреволюцию. В тревожном ожидании еще худших событий пронеслись слухи, что в город прибыл архиерей. Православные воспрянули было духом, но, как потом оказалось, это был обновленческий епископ Иаков, бывший священник уездного города Сорокинска. Незадолго перед революцией этот Иаков за какие-то провинности был запрещен в служении. Потом архиерей помиловал его и назначил вторым священником в Сорокинск. Здесь помилованный батюшка, вместо того чтобы с благодарностью Богу совершать свое послушание, стал плести интриги против настоятеля. За такую неблаговидную деятельность архиерей вновь хотел отправить отца Иакова под запрет, но произошла революция, и архиепископ сам угодил в тюрьму. Узнав об этом, отец Иаков тут же прибыл в губернский центр и стал без всякого указа служить в кафедральном соборе, воспользовавшись тем, что почти все духовенство было под арестом. Когда в город входили войска Красной армии, отец Иаков, взойдя на ступени соборной паперти, кричал проезжавшим мимо собора эскадронам красной кавалерии:
– Братья и сестры! Зрите! Вот архангелы революции на конях во имя Господа сокрушают колесницы гонителя фараона-царя. Да будут благословенны эти красные орлы, воспарившие над мраком царизма. Ура!
Вскоре Иаков уехал в Москву делегатом на съезд обновленцев, и вернулся оттуда уже епископом. Он гордо разъезжал по городу в открытой коляске вместе с женой-епископшей, вызывая гнев народа. Люди плевали ему вслед. Как-то секретарь обновленческой консистории сказал Иакову:
– А вы, владыко, знаете, что народ вам вслед плюет?
На это Иаков, рассмеявшись, ответил:
– Христос тоже терпел оплевание и заушение.
В народе обновленческого
Вызывающее поведение Яшки-галифе оттолкнуло остатки его и так немногочисленной паствы, и он вознамерился прибрать к своим рукам Преображенский храм.
Анна с Акулиной стояли на клиросе храма. Шло чтение часов перед началом литургии, и тут в храм вбежал церковный сторож Иван Матвеевич и закричал, перебивая чтение псалмов:
– Православные! Яшка-галифе, антихристов слуга, идет в храм!
Из алтаря выглянул старенький отец Иаков и, боязливо перекрестившись, вновь скрылся в алтаре. День был будничный, народу в храме стояло немного, в основном женщины. Анна с Акулиной переглянулись и, не сговариваясь, пошли торопливым шагом к выходу из храма. За ними потянулись и другие прихожанки. Когда они вышли на церковную паперть, по ее ступенькам уже поднимался Яшка-галифе в муаровой рясе, с большой серебряной панагией на груди.
Он шел нарочито медленной, важной поступью. Позади него вышагивали две девицы, а за ними обновленческий протодиакон и секретарь консистории. Яков поднялся на амвон и, указывая на толпу прихожанок, сказал своим спутникам:
– А вы говорили мне, что встречи архиерея не будет. О! Несмысленные и косные сердцем! Вы лгали на наш благочестивый православный народ. Вот он, встречает своего архипастыря. Зрите, маловеры!
При этих словах Яшка, широко улыбаясь, шагнул навстречу женщинам, сгрудившимся у входа. Те, однако, сомкнулись еще тесней, решительно не собираясь пропускать лжеепископа в храм. Яков приостановился, а затем поднял сразу обе руки, осенил толпу архиерейским благословением.
– Пойдемте, православные, в храм и помолимся Богу о умирении многострадальной земли Русской.
Из толпы выделилась Анна.
– Извольте немедленно покинуть приделы нашего прихода! – сказала она, обращаясь к Иакову.
Лицо у епископа покрылось багровыми пятнами:
– Противящийся архиерею противится Церкви и Богу. Покайся, женщина, дабы не подвергнуться тебе церковному прещению.
– Вы для нас не архипастырь, а самозванец, – сама удивляясь собственной смелости, выпалила Анна.
– Ах ты, сука! – вскричал Иаков и толкнул Анну в грудь.
Девушка упала бы, если бы не стоящая позади нее толпа. К Якову с криком кинулась Акулина:
– Ирод проклятый, да ты еще драться!
Ей попытались перегородить дорогу две женщины, сопровождавшие Якова. Завязалась потасовка. Акулина ухитрилась схватить Якова за руку и потянула его со ступенек паперти. Яков выдернул руку и откинул полу рясы, из-под которой сверкнули начищенные хромовые сапоги. Лжеепископ запустил руку в карман галифе, выудил револьвер и два раза пальнул в воздух. Женщины в страхе рассыпались по сторонам. Около Иакова образовалось пустое пространство. К собору уже бежали двое военных. Они расстегивали на ходу кобуры с пистолетами. Как только они подбежали к Иакову, он указал на Анну:
– Вот она, контрреволюционная зараза. Богомерзкая тварь…
Глава 13. Боль памяти
Вагон скрипел, раскачивался и бойко отстукивал километры по безлюдным казахским степям. Пассажиры в большинстве своем или спали, или пребывали в блаженной дремотной задумчивости. Анна отвела взгляд от скучного пейзажа и прикрыла глаза. Она уже дремала, убаюканная колыбельной песней крестьянки, что сидела напротив нее и качала на коленях трехлетнего мальчика, как вдруг сонная пелена разорвалась криком ребенка: «Мама! Мама!» Анна открыла глаза. Мать ребенка куда-то отлучилась, и малыш, не обнаружив ее рядом, испугался. Анна вновь прикрыла глаза, надеясь заснуть, но в сознание настойчиво пробивался другой голос, тоже зовущий свою мать. Голос безнадежной тоски.
Это было в самом начале этапа на Соловки. После ареста они с Акулиной почти две недели дожидались решения коллегии ОГПУ в тюремной камере, где вповалку на бетонном полу, тесно прижавшись друг к другу, лежали не менее двухсот женщин, а помещение было рассчитано лишь на пятьдесят. Ни лавок, ни столов, никакой другой мебели не было, если не считать большой деревянной лохани, служившей арестанткам отхожим местом. Воняло в камере невыносимо. И когда их наконец вывели из тюрьмы, Анна испытывала поистине блаженное чувство, жадно вдыхая ночную прохладу спящего города.