Свет золотой луны (сборник)
Шрифт:
Незадолго до демобилизации кавказцев прибыл молодой призыв, который сразу же попал под их жестокий прессинг. Джанаралиев пришел служить к ним в роту именно с этим призывом. Земляки сразу его признали, и тот, пользуясь их покровительством, жил припеваючи.
Ребята про себя злорадствовали: «Ну, погоди, чернозадый, уйдут на дембель твои братья, тогда ты за все их дела ответишь, мало тебе не покажется».
Джанаралиев догадывался о своей участи и с тоской ждал, когда останется один на один с разобиженными на всех его земляков солдатами. Чеченцы, уходя на дембель, всячески угрожали:
– Если кто хоть пальцем тронет Хамзата, ему крышка, прирежем, как паршивую овцу.
Но ребята, слушая эти угрозы, только молча ухмылялись и ждали.
Вот наконец-то дождались. Пришло время, когда призыв Гаврилова по всем армейским неписаным законам стал «дедами». Послали гонцов в соседнюю деревню купить самогонки.
После вечерней поверки и команды отбоя, когда в казарме не осталось офицеров, всем скопом зашли в «ленинскую комнату». Называлась она так, потому что все ее стены были увешаны разными агитационными плакатами, а на тумбочке у передней стены стоял небольшой гипсовый бюст Ленина.
По субботам в этой комнате замполит роты обычно проводил политинформацию. Поскольку здесь стояли столы, то в свободное время солдаты здесь писали домой письма, клеили дембельские альбомы или читали газеты.
Плакаты и бюст Ленина никому не мешали делать свои дела, а дел у солдата в его свободное время всегда найдется немало.
В этой комнате и стали отмечать свое «дедовство». Посидели, пошумели, выпили всю самогонку. С непривычки хмель ударил в голову, и потянуло на «подвиги». Ефрейтор Сечинюк выбежал из «ленинской комнаты» в казарму и завопил истошным голосом:
– А ну, салаги, подъем! Выходи, стройся для принятия присяги!
За ним, гогоча, вывалили другие «деды». Тех из молодых солдат, кто замешкался в постели, пинками подгоняли на построение. Перед строем мало соображавших со сна солдат прохаживался с важным видом ефрейтор и поучал:
– Слушайте меня, своего дедушку, внимательно. Сейчас будете выходить из строя по одному для принятия присяги. Равняйсь! Смирно! Анисимов, два шага вперед. Повторяй за мной: «Я, салага, бритый гусь, обязуюсь и клянусь: сало, масло не рубать, старикам все отдавать».
Каждый из молодых солдат повторял эту шутовскую присягу и под хохот «дедов» становился снова в строй. Дошла очередь до Джанаралиева. Чеченец покраснел от досады и возмущения, но все же вышел вперед.
– Слушай, Сечинюк, для мусульманина твоя присяга не годится, – закричал, давясь от смеха, один из «дедов».
– Это почему же? – озадачился ефрейтор.
– Соображай головой, это для вас, хохлов, сало – национальный деликатес, а им не положено. Так что он и без твоей присяги тебе сало с радостью отдаст.
Раздался дружный смех. Сечинюк не растерялся:
– Советская армия религиозных предрассудков не признает. А чтобы служба этому абреку не казалась медом, мы его вначале приучим сало есть, а потом уже к присяге приведем.
И он кинулся к своей тумбочке, из которой под общий хохот сослуживцев достал шмат соленого сала.
– Неужели не жалко сало отдавать? – смеялись солдаты. – У тебя же снега зимой не выпросишь.
– Ради укрепления дружбы народов и интернационального единства, – продолжал куражиться Сечинюк, – мне ничего не жалко. На, жри и помни мою доброту.
При этих словах он сунул сало прямо под нос Джанаралиеву. Тот ударил его по руке, так, что сало отлетело под чью-то кровать. Сам же Джанаралиев тут же отскочил от ефрейтора и выхватил из кармана большой кухонный нож. «Деды» шарахнулись от него в разные стороны, но потом поснимали с себя ремни и, размахивая тяжелыми медными пряжками, стали медленно окружать чеченца. Джанаралиев, затравленно озираясь, хрипел:
– Мамой клянусь, зарежу, кто первый подойдет, а затем и себя убью, но сало есть не буду.
Гаврилова в этот день в казарме не было. Он дежурил на КПП. У них со вторым дежурным закончилось курево, и Гаврилов решил, пока ночью никто не видит, сбегать в казарму за сигаретами. Здесь он и застал эту картину.
– Что происходит? – спросил, подходя, Гаврилов.
Гаврилова уважали, считая его самым пострадавшим от кавказцев, потому приходу его обрадовались.
– Да вот, Толян, хотим этого чурку сало приучить есть, а он упрямится. Может, ты его уговоришь?
При этих словах ему подали шмат сала, который перед этим достали из-под кровати.
– Да вы что, ребята, совсем озверели? – закричал возмущенный Гаврилов.
– Ты чего это, братан, против своих идешь? Или забыл, как они над тобой издевались?
– Я ничего не забыл. Сейчас вы тут все дружно собрались, как один. Ремнями машете. А где вы были, когда я с чеченцами махался? Если бы тогда, как сейчас, мы бы все вместе держались, то никто бы над нами не издевался. Что молчите? Ну, тогда запомните хорошенько: кто Хамзата тронет, будет иметь дело со мной лично. Обидел его, считай, что меня обидел.
Благодарный Хамзат после этого случая привязался к Гаврилову, как к родному брату. Когда Гаврилов по демобилизации уходил домой, расстроенный предстоящим расставанием Джанаралиев уговаривал:
– Дай мне слово, Толик, что приедешь ко мне в Чечню. Самым дорогим гостем будешь. У нас знаешь как красиво в горах! Я тебя обязательно на охоту поведу.
Гаврилов, естественно, клятвенно заверил Хамзата, что приедет, но на гражданке все завертелось, закружилось: институт, женитьба, дети. Когда через несколько лет вспомнил об армейском друге, то обнаружил, что потерял адрес. Так и не удалось побывать в гостях у Джанаралиева.