Светка даёт в табло
Шрифт:
Светку нашла в нашей комнате. Она, не разувшись, валялась на кровати, трясла левой ногой и мрачно зыркала на всё, что шевелиться. Но к счастью, новые следы драки на ней отсутствовали.
— Ну, и чего ты там делала? — Спросила Светка.
И вот что забавно — я снова не ответила правды. Просто пожала плечами, взяла полотенце и ушла в душ. Моя Находка осталась моей. И делиться я пока ни с кем не готова.
* * *
Со следующего дня началось трудовое воспитание.
Огромные промышленные швейные машины напоминали древних роботов, их внутренности то стучали, то звенели, то натужно кряхтели, и тогда нитки рвались и приходилось начинать заново.
Больше всего я боялась, что под безумно мельтешащую иглу попадётся моя рука — и будет на ней красивый такой стежок, сочащийся кровавыми каплями. Ну и нудно вообще было, сиди да шей огромные цветастые женские блузки. Для кого? Кто добровольно такое на себя нацепит? Загадка века.
И чем ближе становился вечер, тем нервозней становилась я. Внутри что-то трепетало, дрожало от нетерпения и с каждой минутой игнорировать собственную нервозность было всё сложней и сложней.
А всё дело в том, что я собиралась пойти туда, на чердак. И меня даже не волновало, что придётся врать Светке, чего я делать не любила, но в этот раз врать придётся, потому что взять её с собой невозможно. А что волновало, так это — будет ли на чердаке вчерашний парень?
Не знаю, по какой причине, но я должна была проверить.
Поэтому, как только закончился ужин, я отвела Светку в сторону и сказала:
— Слушай, подруга дней моих суровых, старушка дряхлая моя, у меня сегодня дела. Тебе есть чем заняться?
О, когда Светка молчит и буравит взглядом, жди неприятностей. В другое время я бы, возможно, напряглась, но голову занимал только чердак и невидимая наклейка «Мадонна», которую с некоторых пор я ощущала на своём лбу.
— Расслабься, если бы я собиралась сбежать отсюда, тебя бы не оставила.
— А что тогда ты собираешься делать? — Тут же спросила она.
— Секрет. Могут у меня быть секреты?
Светка этого дела жуть как не любила, но пыхтела смиренно. Не всё же ей брыкаться, я тоже бываю упряма как осёл — и тогда держись! Переупрямила же родителей, которые твердили, что Светка собьётся с пути — нет у неё другого выбора, сопьётся да родит лет в тринадцать, а там и до наркоты, лишения родительских прав и тюряги недалеко. Но я упрямилась — нет, она продержится. Упрямилась раз за разом, год за годом — и до сих пор.
— Ладно.
Подруга хмурилась, отворачиваясь, но уже смирилась, по голосу было слышно.
— Вот и славненько.
Больше меня ничего не держало — и оставалось только смотреть под ноги, чтобы они бежали не слишком быстро.
Коридор, крыльцо, улица, спуск ко вчерашнему зданию, дверь, лестница и снова коридор. Последний пролёт перед чердаком. Сердце забилось, отчего-то стало страшно и жарко, но я не остановилась. Что поделать, такой характер — если я пру вперёд, меня не остановить. Родители повторяли это то грустно, то радостно, в зависимости от ситуации — когда что-то шло по их желанию или против.
Дверь на чердак была закрыта, но к счастью, не на ключ. Закрыта была и вторая дверь — в помещение, куда вчера я таскала стулья и мольберты. И снова — не на ключ. Хотя не думаю, что запертые замки смогли бы меня остановить.
И вот я на месте.
Он был там. В другом углу, загороженный несколькими стульями. За его плечом горела лампа, бросая свет на мольберт, куда он смотрел неподвижным взглядом. Рядом стояла портативная колонка, из которой неслись звуки. Музыка. Классическая.
Как и вчера, услышав звук, он слегка наклонил голову и уставился на меня с ожиданием.
— Привет.
Голос чуть не сдал, пришлось закрыть рот и сглотнуть. Классическая музыка — это слишком, это перебор перебористый. Но что делать?
— Чего тебе?
Я тряхнула головой, с ужасом понимая, что слова прозвучали только внутри. Он ничего не произносил, я верно, просто ждала такого вопроса. Любой нормальный человек бы так и спросил, правда? Но он молчал и смотрел задумчиво. А потом вздохнул.
— Что ты тут делаешь?
Ну что же, пора его рассмотреть. Вчера как-то не досмотрела. Только подойдём-ка и сядем напротив, чтобы лучше было видно.
Серые глаза, короткие волосы, сильно выгоревшие на солнце. Загар. Бледные на фоне загара губы, всё так же упрямо сомкнутые. Прямой нос и широкие светлые брови. И худоба, ну почему же он такой тощий? В остальном — ну просто загляденье, одет как на выход, чистый и отглаженный.
Так мы со Светкой представляем себе маминых мальчиков. Ну, которые без маминого разрешения шагу ступить не могут, каждую улыбку воспринимают как покушение на собственную девственность и которые до старости будут ходить в вязаных мамой жилетах и смотреть с ней по вечерам мелодрамы по телеку.
Только взгляд у него был другой, совсем не как у маминых мальчиков. Заморенный. Как сильно нужно устать от всего, чтобы спрятаться на чердаке?
— Яся.
Я показала на себя рукой.
Он молчал.
— Меня зовут Яся! — Громче.
Вот. Хлопнул глазами.
— А тебя?
— Лев.
— Как? — Я прыснула, не сдержалась.
— Лев. Или Лёва, имя такое. — Он словно не заметил насмешки.
— Ну ладно, Лёва. Пусть так. И что ты тут делаешь?
Он молча и равнодушно пожал плечами.
Ладно, сама посмотрю.
Я наклонилась вперёд, чтобы заглянуть и увидеть прикреплённый к мольберту лист.
— Что ты делаешь!
Надо же, он ещё и толкается!
— А ты?
— Что за беспардонность?
Ба! Да он ожил прямо, глаза засверкали.
— Тебе жалко, что ли? Дай посмотреть.
Я попробовала снова, в этот раз он не толкался, а взял меня крепко за плечо и осторожно удержал на месте.
— Не нужно, — сказал неожиданно мягко.
Лезть напролом сразу расхотелось.