Светлана
Шрифт:
— Мама, у него... усы!
А потом Надя перестала без стеснения причесываться в Костином присутствии.
Иногда утром, услышав его шаги на террасе, она кричала в окно:
— Погоди минуточку, там посиди!
И Костя сидел на ступеньках, смущенный и счастливый, сознавая, что это ради его прихода задергивается занавеска в окне Надиной комнаты, торопливо передвигаются стулья, мечется по полу щетка, открывается и закрывается дверца шкафа.
Это был июнь 1941 года... Они сдавали экзамены. В десятом классе
Когда начались бомбежки, Надин отец стал присылать телеграмму за телеграммой, звал к себе Надю и ее мать.
Они решили ехать обе. Александра Павловна убеждала Костину мать ехать вместе с ними:
— Говорят, ученья не будет, в школе — госпиталь, у Кости пропадает год... А кроме десятилетки, там есть техникум... не знаю какой... но ведь это не важно! Из техникума в армию не берут, вы же сами понимаете, Зинаида Львовна: его год на очереди!
Мама слушала ее, молчаливая, бледная и грустная. А Костя резко сказал:
— Именно поэтому не поеду никуда и ни в какой техникум не поступлю!
Накануне отъезда Зиминых они сидели у Нади в саду, вдвоем, в беседке.
— Дай мне что-нибудь на память, Надя, — сказал Костя.
Она спросила:
— Что?
— Все равно что, ну вот хоть этот листик красный сорви.
Надя встала, чтобы сорвать листик, ее коса скользнула на круглый деревянный стол и обвилась вокруг Костиной руки тяжелой шелковистой цепью.
Когда Надя опять села на скамью, Костя придержал шелковистую цепь свободной рукой. Надя улыбнулась шаловливо и обвила другой косой его руку, лежавшую сверху. Потом сама спрятала кружевной лист рябины в карман на его груди. Тогда Костя не удержался и поцеловал Надю.
Как раз в эту минуту в беседку заглянула Александра Павловна. Надя гордо выпрямилась, освобождая свои волосы и Костины руки, и сказала матери:
— Это мой жених!
Учебники, приготовленные для десятого класса, так и остались лежать на полке.
Зимой Костя работал в маминой библиотеке. Библиотека обслуживала раненых. Потом его послали на лесозаготовки, а весной призвали в армию.
Надя писала часто. Самое длинное письмо Костя получил, когда лежал в госпитале, после ранения в ногу. Надя писала: «Имей в виду, Костя, каким бы ты ни вернулся — возвращайся ко мне».
Надя тогда уже училась в Москве, в институте, перешла на третий курс.
В госпиталь Косте написала даже Александра Павловна. Она подробно расспрашивала, как нога, демобилизуют ли теперь Костю или он опять уедет на фронт... По-видимому, опасалась, что «жених» вернется к ее дочери инвалидом.
Кстати, слово «жених» между ними не употреблялось никогда, да и поцеловались они только один-единственный раз. Ведь нельзя же считать поцелуем, когда Надя чмокнула его на вокзале в Москве, как чмокала подряд всех провожавших
Надя уезжала в сентябре... Ровно три года прошло!
От станции до Костиного дома было пятнадцать минут нормальной ходьбы. Когда Костя провожал Надю, ему случалось растягивать до двадцати пяти. Если Костя шел в одиночестве и торопился, он поспевал к поезду за шесть-семь минут. В этот вечер Костя, сам того не сознавая, побил все свои прежние рекорды.
Перейдя мостик, задержался на секунду: не свернуть ли налево, не пройти ли сначала мимо Надиных окон? Правда, затемнение, но все-таки, если подойти совсем близко, должно быть, можно увидеть, не горит ли свет...
После короткого колебания Костя все-таки налево не свернул, а побежал дальше, к дому.
Дом, освещенный луной, казался грустным, покинутым, необитаемым. Резко выделялись на белой стене черные, сморщенные головки георгин, прибитых морозом. Прошуршали под ногами осенние листья и обрывки сухой картофельной ботвы. И здесь картошка доходила до самой террасы...
«Неужели мама и копала и убирала все это сама?»
Окна завешены плотно. Дом молчит...
«Мама уехала!» — с ужасом подумал Костя.
Он взбежал на крыльцо и постучал в дверь кулаком, постучал слишком громко, не рассчитав силы.
За дверью неестественно быстро послышались легкие шаги, мамины шаги, и мамин голос спросил;
— Кто там?
Костя, мгновенно перейдя от отчаяния к самому хорошему настроению, сказал деланным басом:
— Здесь живет гражданка Лебедева?
Дверь сейчас же раскрылась широко. Мама стояла на пороге. Она была такой маленькой, худенькой и... старой! Его лицо было в тени. Увидев военного, мама с ужасом спросила:
— Что? Что? Вы откуда?
Костя, испуганный ее испугом, сказал:
— Мама, это я!
Он только теперь понял, почему она открыла так неестественно быстро, понял, чем был для нее все эти годы каждый стук в дверь: не стук в дверь, а стук прямо в сердце!
Мама слабо крикнула:
— Костя!
Он подхватил ее и почти внес в дом — она была такая легонькая.
На столе — баночка с клеем, обрезки бумаги и материи и несколько библиотечных книг, разодранных юными читателями... Знакомая картина!
— Ты как же? Как же, Костя, милый?
Это «как же» означало: надолго ли? На несколько часов, проездом, или в отпуск (завязанная рука!), или, может быть... совсем, домой?
Костя, торопясь, рассказал про командировку,
Мама переспросила:
— Ночевать дома будешь? Две недели? Каждую ночь? Эти две недели казались ей счастливой вечностью.
Она сидела на диване рядом с Костей, любовалась им, целовала его и молодела с каждой минутой. Прошло пять минут — мама помолодела на десять лет!