Светоч русской земли
Шрифт:
Или, вручив им свободную волю, Господь теперь ждёт от них решения? Ждёт, что же они содеют, и найдут ли вернейшее, и нужнейшее в сей жизни? Ибо тогда иначе, будучи вынужден вмешиваться раз за разом в людские судьбы, стоило ли Ему создавать этот мир и всё сущее в нём?
– Господи, воля Твоя, сила и слава Твоя! Научи! - молил Варфоломей. - Христиане же – они, такие, как и мы,
– Господи! Сотвори что-нибудь, из бездны воззвах к Тебе! Повиждь и пойми, что так больше нельзя, неможно! Дай мне силы вынести всё это, помоги! - молил Стефан.
– Господи, воля Твоя! Помилуй меня, Господи! Господи, помилуй меня! - шептал в своём углу боярин Кирилл.
Глава 21
После московского разорения жить стало невозможно.
Сразу после отъезда московитов Кирилл узнал, что разбрелась половина военных слуг, а Ока и Селиван Сухой с Кондратом подались к москвичам.
– Сманили! - сказал Даньша. - Баяли: под нашим господином без прибытка не останесси! Ну, и робяты поглядели на наше-то разорение, дак и тово...
Объясняя, Даньша отводил глаза. Почему он, Даньша, не остановил беглецов, Кирилл не стал спрашивать.
Прислуга нынче извольничалась. Накажешь - не исполнят, напомнишь - огрубят в ответ. Но и гнева на слуг не было. Понимал мысль, что стояла в холопьих глазах: что же ты за господин, коли ни себя защитить, ни нас оборонить не сумел от разорения!
Давеча велел Окишке нарубить дров. Через мал час вышел на двор топор празднится, воткнутый в колоду, а Окишки нет.
– А, убрёл куда-то-сь! - сказала подвернувшаяся портомойница.
– Куда убрёл?! - наливаясь кровью, взревел Кирилл. Баба глянула и, не ответив, ушмыгнула в челядню.
Кирилл скинул зипун на перила и, подсучив рукава, начал рубить комли берёзы. Он был уже весь мокрый, капало со лба, и по спине струились потоки, когда Мария, выглянув на задний двор, узрела, что вершит её супруг, всплеснула руками, ахнула, метнулась в терем, и выскочил постельничий и подбежал, пытаясь отнять топор у боярина. Кирилл отодвинул холопа плечом, отхаркнул горечь, скопившуюся во рту, и снова взялся за топор.
Когда прибежал, запыхавшись, Окишка, от которого несло пивным духом, на дворе уже высилась груда расколотых поленьев, и Кирилл, спавший с лица, изнеможённый, кинул топор и, шатаясь, пошёл в дом. Всё рушилось, всё кончалось, и надо было что-то предпринимать уже теперь, немедленно, пока и последние слуги не ушли со двора, пока ещё есть в доме мясо и хлеб, пока кого-то можно приставить к коням, и кто-то ещё стирает портна, шьёт и стряпает, пока они все не пошли по миру...
Он позволил Марии стянуть с себя рубаху, обтереть влажным рушником лицо, спину и грудь, уложить в постель... Прохрипел, не поворачиваясь:
– Уезжать надо, жена!
– Куда?
– На Белоозеро, в Галич, в Шехоньё, али на Двину... Не могу больше!
– Ты отдохни, охолонь! - сказала она. - После помыслим, ужо! Окишку-то твоего даве родичи на село сманили...
– Бог– с ним, - сказал Кирилл. - Не в ём дело, жена! Во мне. Всё рушится. Вконец. Под корень вырубили нас! - Он замолк, и Мария так и не нашла, что сказать супругу.
А Кирилл думал про себя, что надо начинать всё сызнова, на месте пустом и диком, и что он опоздал навсегда! Ушла сила из рук; ушло, расточилось мужество сердца, гордость и дерзость молодости, и уже не может, не умеет и не сумеет он ничего и... нельзя погибать! Надо найти в себе хотя бы отчаяние, ради сыновей, ради своей родовой чести, опозоренной и поруганной московитом...
Посоветовавшись с роднёй, послали слухачей на Белоозеро. Месяца четыре от них не было ни слуху, ни духу...
Под осень уже, когда свалили жнитво, обмолотили и ссыпали хлеб, убрали огороды, воротились посланцы. Не все. Двое так и пропали, отбежали от своего господина на вольные земли.
Слухачи принесли невесёлые вести. Рука Москвы дотянулась и туда: белозёрский ярлык тоже оказался перекуплен московским князем Иваном.
Куда же тогда? В Тотьму? В Устюг? Как-то ещё и примут там ростовского великого боярина! Да и боязно всё же на склоне лет отважиться в этакие дали! Бессонными ночами Кириллу всё блазнило: неведомый путь, холмы и пригорки, голубые и синие леса за лесами; тишина и покой нехоженых, нетронутых палестин. Да ведь зналось и другое: вьюги, дожди, неродимая земля под лесом, который надо прежде валить и выжигать...
Где взять рабочие руки, силы, мужество, чтобы заново, на старости лет, зачинать жизнь?
А ордынскую дань и нынче опять должны собирать московиты, и Кирилл со страхом ждал наезда гостей. Земля оскудела от мокрых неурожайных лет, деревни обезлюжены моровой бедой, разорены ратным нахождением. Казна, изрядно запустевшая от частых посольских нахождений и поездок в Орду, теперь, после московского грабежа, была пуста. Хлеб, лён, кожи, всё, что копилось для себя, нынче пришлось задёшево продать новгородскому да тверскому оборотистому гостю, чтобы выручить хоть малую толику серебра на ордынский выход, а дальше как? Последние холопы того и гляди покинут боярский двор...
А другояко посмотреть: во-он оно! Весь окоём как на ладони! Родимое всё, рукотворное, родное!
Там, за поляной, - пожога и пашня, которую Кирилл устроял ещё в младых летах, а в той стороне тогда же гатили топь, клали мосты, рубили дорогу сквозь бор! И помнит, как он, молодым удальцом, кинув на землю белотравный зипун, брался за секиру, и как валил и тесал деревья! И не было этой нынешней задышливости, старческой немощи; от той работы, давней, гудела сила в плечах, и дышалось легко, в разворот, румянец полыхал во всю щёку, и топор, словно намасленный, входил в свежее, брызжущее соком дерево... Куль зерна боярин мог в те поры швырнуть одной рукой, шалого коня останавливал враз, взяв под уздцы, и пятил, смиряясь, конь, почуяв руку господина... Куда подевалось всё? Не там ли, в ордынской пыли города-базара, Сарая, исшаял и смерк румянец молодого лица? Не от песчаного ли южного ветра сощурило глаза, и морщины легли у глаз и висков? Не в долгих ли сидениях в княжеской думе одрябло тело, ослабли ноги, что сейчас не дадут ни пробежать путём, ни взмыть, не касаясь стремян, на спину коня?