Светоч

Шубникова Лариса

Зависти или иного скверного к старшому братцу не чуял, но знал наверно, что Завид лютый. Сам-один держал немало воев под рукой, шёл поперек указа княжьего – дружины не иметь – и не опасался никого, кроме Перуна и его волхвов. К народцу без жалости, к врагам – без пощады.

– Что ж из тебя сотворится, Завид? Расправы ждать лютой или блага? – Нежата сам с собой беседу вел тихую, не разумея, к чему вопрошает о таком. – Не слюбишься с новоградцами, так всем Скорам конец придет…

Замолк, услыхав шорох, обернулся и увидел ведунью. Та шла без опаски: спину держала ровно, головы не клонила; в сумерках едва заметно мерцало ее богатое очелье, расшитое золотой нитью, да позвякивали тихо навеси. Скор и прикипел взглядом к красавице, не сыскал в себе сил отвести глаз. А потом уж и шевельнулось внутри горячее парнячье, окатило удалью молодой, да и толкнуло Нежату на дурость: вскочил и свистнул громко. Хотел напугать, чтобы вскрикнула, а потом засмеялась, да заговорила с шутейником. А она и бровью не повела, будто знала наперёд, что не одна в перелеске:

– Здрав будь, Нежата Скор, – молвила тихо так. – В ночи свистеть, нежить подманивать. Ай, не знал?

– Пока только тебя подманил, Влада. Здрава будь, – кланяться не стал, невместно родовитому опускать голову перед простой ведуньей, чай, не волхва. – Или ты сама нежить? Так-то посмотреть, она и есть. Красивая, глаз не отвесть, а одна ходишь и не опасаешься. Гляди, умыкнут.

Она улыбнулась скупо, но глаз не отвела. В очах её почудились Нежате лазоревые искры, но лишь на миг: исчезли прежде чем он думку успел ухватить.

– А если нежить? Что делать станешь? Сбежишь? – шагнула ближе, личико к нему подняла.

Нежата и дышать забыл; глаза у Влады огромные, с переливом жемчужным, волосы долгие густые, блестят светом солнечным, лицо гладкое, а брови темные изогнуты красиво. Промеж всего кружил голову запах ее: и цветы луговые, и травы полевые, и дурман погибельный.

– От тебя не сбежишь, – сказал, как выдохнул, и потянулся к ней, словно прилипнуть хотел.

Она не ворохнулась, стояла и будто ждала. Нежату и опалило: не помнил за собой такого, чтоб в одночасье себя забыть; дышал сей миг только ею одной – незнакомой ведуницей с окраины Черемысленского леса.

– Влада, что сотворила?! – грозился. – Приворожила?!

– Светлые боги тому порукой, ничего не творила, – шептала ведуничка, удивленно изгибая красивые брови. – А теперь и ты ответь, Нежата Скор, ворожил на меня?

– Не знаю, что и сказать, – улыбнулся. – Ноги сами принесли сюда. Хотел об одном думать, да все ты вспоминалась. Может, приворожил. Только Лада Пресветлая ведает, как я подманил тебя, думками или иным чем. Скажешь, не рада?

– Не скажу, что печалюсь, но и радоваться не могу, – ответила, да и задумалась.

Скор молчал, разумея, что права ведунья: ежели приворот, то кому и на кого? И кто шутит так зло, сводя незнакомых? Еще вчера друг о друге не ведали, а ныне уж искры промеж двоих летят.

– Влада, и без приворота глядел бы на тебя. Таких как ты никогда не видал, – слов горячих не сдержал Нежата, и наново удивился. – Слыхал от Радима, что давно ты здесь. Не страшно опричь Черемысла обретаться?

Она не ответила, шагнула к речке, уселась на поваленное деревце. Глянула на Нежату, а тот и понял – к себе манит. Упираться не стал, шагнул и сел рядом, смотрел, как она оправляет подол нарядной запоны.

– Что ж не глядишь на меня, ай нехорош? – и хвастаться не хотел, само выскочило – обратно не вернешь.

А она заговорила о другом, тем и изумила Скора:

– Ты часто руку к косе тянешь, с чего бы? – спрашивала всерьез, смотрела вдумчиво, будто о главном вопрошала.

– Знать бы… – задумался, но с ответом не промедлил: – Верно, думок много. Копошатся, окаянные. Может, я их так утишаю, чтоб смирными были, мне не докучали.

Шутковал, но и разумел, что так и есть. Послед подивился ее приметливости, и тому, как слушала: со своим словом вперед него не лезла, внимала тихо.

– Нежата, ты не печалься, все выйдет по-твоему, – голос ее прошелестел ветерком по подлеску, а в глазах уж заметнее мелькнули искры.

– Волхва? – Скор голос утишил, зная, что опричь завсегда могут быть и уши чужие, и глаза.

– Нет, что ты. Силы не те. Чуть ведаю, чуть хвори гоню. Травки знаю какие нето. А более ничего во мне и нет, – робкая улыбка показалась на румяных ее губах, но и спряталась скоро.

– Напрасно, Влада, себя оговариваешь. Красивая, а промеж того и с разумением. Молчишь, слушаешь. И улыбку на лицо не пускаешь, не чета иным, что зубы скалят, дай только повод, – сказал от сердца, а она снова улыбнулась. – Не инако сглазил я тебя, Влада. Сияешь.

– Как же не улыбаться тебе, Нежата? Слова отрадные кидаешь, тёплые, – склонила голову к плечу: свесилась до земли долгая коса, навеси звякнули серебристо.

– Вот и улыбайся, но уговор, токмо мне и никому более. Согласная? – теперь и сам Скор засветился улыбкой.

– Не знаю, что и сказать. Уговорюсь с тобой на улыбки, а с тебя чего спрашивать? – брови изогнула, мол, отдаривайся.

– А я не стану смотреть ни на кого, кроме тебя, Влада, – говорил, разумея, что так оно и будет.

– Зарок дашь? – глаза распахнула во всю ширь, вмиг став похожей на обычную девушку из веси.

– А и дам, – Нежата провел ладонью по бритой голове, потянулся к косице, но руку одернул.

– Что, опять думки одолевают? – подсела ближе, да и положила руку ему на щеку.

Скор и сам не разумел, что сотворилось с ним, почуял лишь тепло и свет небесный. С того, должно быть, накрыл широкой ладонью ее пальцы и прижал к лицу крепче:

– Приворожила, Влада. Знаю наверно, – принялся целовать душистую ее ладошку.