Светозары
Шрифт:
— А тебе он зачем, если ездить нельзя?
— Как нельзя?! Старший мой дочь Фатима на нем ездит. У-у-у! Любой птица перегонит! Сам увидишь. Она у бабки гостит, скоро домой придет.
— Сколько ей лет?
— Она такой же старый, как ты. Девять классов кончила. У-у, какой грамотный! Буква писать умеет! Пляшет — шибко хорошо! Ногами быстро дрыгает, как резаный овечка! — Жорж обнажил в улыбке редкие желтые зубы.
— Как же она не боится верхом-то на таком диком коне?
— Она никаво не боится!..
А вскоре я увидел эту загадочную девушку, вернее, не ее саму, а… Как-то вечером, на закате солнца, сидел на
Я огляделся вокруг. Пусто, тихо. Только внизу, в щели между бревен, что-то мелькнуло, словно проскользнула мышь. Потом в щели поближе я увидел два черных и круглых, как у зверька, глаза. Глаза мгновенно исчезли, но через минуту я почувствовал их сзади, за своей спиной. Резко обернувшись, снова встретился на миг с двумя круглыми звероватыми глазами. Думал, балуется какой-нибудь бесштанный казашонок, запустил щепкой и увидел, как от сруба к растущим рядом кустам тальника скользнула тень совсем взрослой девчонки. А когда пришел на ужин, то узнал от хозяйки, что нынешней ночью с попутным грузовиком приехала домой ее старшая дочь Фатима.
И с этого дня меня всюду стали преследовать ее глаза. После ужина, в тихий сумеречный час, и любил иногда, если не сильно уставал, побродить в степи, вокруг мелкого озера с зеленоватой зацветающей водой или в низинке, среди кривых березок и осин. Пожалуй, именно в эту пору, на грани дня и ночи, степь особенно привлекательна. Жара сменяется недокучливой теплынью, утихают все звуки, в небе начинают промигивать первые звезды, и древний покой разливается над великой степной равниною.
Бродя по степи, я видел иногда старуху, мать Гульджамал. Наверное, она тоже любила этот тихий вечерний час. Старуха уходила далеко за хутор и долго там стояла не шелохнувшись. Была она огромная, толстая, с круглым плоским лицом, и когда стояла вот так, в одиночестве, среди голой, тускло освещенной равнины, то здорово напоминала степную бабу, что сохранились еще кое-где с незапамятных древних времен. Когда я подходил ближе, то слышал, что бабка о чем-то бормотала. Может, она молилась своему богу, а может, разговаривала с кем-то, кто давно ушел из жизни. А мне чудилось, что эта древняя старуха хранит в себе мудрость веков, что она одна знает такое слово, которое может разрешить все недоразумения, опутывающие, как сетью, людей и мешающие им идти к своему счастью…
Так вот, с того времени, как появилась на хуторе Фатима, она постоянно стала сопровождать меня в моих вечерних прогулках. Вернее сказать — не она, а ее вездесущие, круглые, как у отца, глаза. Идешь в степь мимо хозяйской избушки, в окне — быстрым промельком — ее глаза. Мимо кошары проходишь, оттуда, из темного проема дверей — черный блеск круглых глаз. Гуляешь в сумерках по перелеску — вдруг слева, в кустах, — чей-то пугливым, настороженный взгляд. Кинешься в эти кусты, но там уже пусто, только шорох за деревьями послышится да трава на том месте примята.
Это что же такое? Это ж наваждение какое-то! Они что — отдельно от тела, сами по себе глаза у нее?!
Но как-то утром увидел наконец и саму Фатиму. Издалека, правда. Сидел на самой верхотуре сруба, подгонял очередное бревно. Глянул на дорогу, ведущую к центральной усадьбе совхоза, — вдалеке пыль клубится. Подумал, что это директорский «газик», так как облачко пыли приближалось к хутору очень уж быстро. А уже через минуту на дороге явственно обозначился галопом скачущий всадник, даже услышался бешеный стук копыт.
Другие плотники тоже побросали топоры и разинули рты: такую дикую скачку увидишь не часто. А топот копыт нарастал, и вот уже всадник поравнялся с нашей стройкой. Им оказалась девчонка в пестром платьице на вороном взмыленном коне. Да это же Фатима на своем Каракере! Вот это — да-а!
А девчонка лихо осадила коня у саманной избушки, спрыгнула на землю и тут же исчезла, словно растворилась…
Привидение… Таинственная незнакомка… Я тут же решил во что бы то ни стало увидеть ее ближе, познакомиться с ней. А для этого ее надо где-нибудь подкараулить. Конечно, можно сделать проще: зайти в избушку, например, в то время, когда семья ужинает. Но какое же там может быть знакомство?
Вечером того же дня я стал непринужденно бродить у избушки, возле кошар, в лесочке: не мелькнут ли где-нибудь черные глазенки? Мелькнули! В окне кошары, когда я проходил мимо, на один миг выставилось круглое личико, — я даже заметил, как нос белым пятнышком расплющился на стекле, — и сразу же исчезло.
Я бросился в кошару, прикрыл за собой ворота. Здесь стало совсем темно: два крохотных оконца почти не пропускали и без того тусклый вечерний свет. Я замер, прислушиваясь. Было темно и тихо. Кисловато пахло овечьим навозом. Под потолком кто-то жалобно пискнул. Наверное, там было гнездо ласточки и вывелись уже ласточата.
— Фатима, ты не бойся, — тихонько окликнул я.
— А я и не боюсь! — весело отозвался из темноты тоненький девичий голосок. — Открывай давай двери, а то боксом тебя бить буду!
— Ого! А если убьешь — кто отвечать будет? — Я стал открывать тяжелые, сколоченные из толстых плах ворота. И не успел на полшага открыть, как под руками у меня скользнуло что-то пестрое и выскочило на улицу.
— Сам ты дурак длинновязый! — послышалось за воротами.
После этого случая глаза Фатимы преследовали меня реже, она стала еще осторожнее. Конечно, жить бок о бок и не встречаться — было невозможно. Но при внезапных встречах она исчезала так проворно, словно это была не девчонка, а ящерица. Я за все время даже разглядеть ее как следует не смог: что-то такое тоненькое, смуглое, неуловимо-верткое…
7
Мы уже ставили на дом стропила, когда приехала ко мне в гости Маруся Чаусова. Я работал на самой верхотуре, слышу — на дороге тарахтит. Пригляделся — Маруся на мотоцикле. Подкатила к нашей стройке, со всеми вежливо поздоровалась, а у самой — одни зубы блестят, так пропылилась.
Я сказал плотникам, что это моя одноклассница, и повел Марусю на озеро умываться.
— Освобождаем тебя, Серега, сёдня от работы! — крикнул вслед нам Бугор. — Так что до утра тебе как бы увольнительная!..