Светозары

Дедов Петр Павлович

Больше Анна Константиновна ничего нам не сказала. Нам была известна ее тяжелая судьба: муж, тоже учитель, еще до войны был арестован за что-то и пропал без вести, а оба сына воевали на фронте.

Мой дедушка, Семен Макарович, всегда имевший на все жизненные вопросы свое личное мнение, когда я спросил его о будущем, не задумываясь, ответил:

— Как бог даст, так и жить будем.

— Значит, ты не веришь великим ученым и вождям, которые уже описали в своих книгах, какая будет жизнь в будущем? — подначил я шибко самоуверенного и строптивого деда.

— Ты… это, язви тебя, об чем? Об чем языком-то мелешь? — сразу забеспокоился он. — Ты гляди у меня… ишшо вякни где.

— Да ты что, дедушка? Я ведь просто спросил — интересно мне, а толком никто не знает.

— Ну, я тожеть толком

не знаю, а если своим умишком пораскинуть, то выходит вот што: откель твоим ученым знать, какая она будет дальше, наша жисть? Говоришь, в книжках уже об этом написали? А я дак думаю — зря. Рази можно ее выдумать, человеческую жисть? Кто могет знать, как я желаю жить, а как не желаю? Люди ведь — не стадо баранов: одни желает так, а другой — эдак. А еслиф ишшо энтот ученый, што книжки-то про будущую жисть пишет, еслиф он отродясь не крестьянствовал на земле, не ростил хлебушка, да за скотинкой не ухаживал — дак как он может, скажи на милость, о судьбе моей загадывать? Ее ведь, судьбу-злодейку, и за день вперед не удумаешь, куда она повернет, а оне, гли-кось, на сто лет вперед все расписали. Прямо, как цыганки нагадали…

7

Да, хотя и были у меня кое-какие сомнения насчет «светлого будущего трудящихся всех стран и народов», как любит выражаться Федя Овчинников, — хотя и были некоторые неувязки вроде той, что коммунизм до сих пор нигде не построен только потому, что поздновато родился Маркс, — но все равно я в него искренне верил, в наше неотвратимое прекрасное будущее.

А вот дедушка Семен, чуял я, что-то в этом вопросе темнил, не договаривал.

— Ты, Серега, не думай, што я уж такой тупой лапоть, — как-то сказал он в другой раз, когда у нас с ним снова зашла речь о будущей жизни. — Я ить хотя книжек ваших не разумею, зато, почитай, цельную жисть прожил и мно-огое повидал, о чем только не передумал. И наслышан о многом. А потому понимаю я так: будущую жисть хотят изделать навроде нонешних колхозов, тока в мировом масштабе: стащить в кучу все личное имущество, движимое и недвижимое, и робить сообча. Вот тут я сумлеваюсь: будет ли толк? Ведь даже в своей семье, случается, порядка не наведешь, потому как кажин всяк по-своему — одному шти пересолены, а другому кажется недосол, у одного — такой характер, у другого — этакий… Это тока насекомая тварь бессознательная может гуртом жить и робить, к примеру, пчелы али те же муравьи, их, видно, господь бог так создал — всех на одну колодку, а человеки, оне — каждый наособицу, не найдешь во всем свете и двух совсем одинаковых. Возьми вон Гайдабуров, Ваньку с Васильком, уж куда, кажется, ближе быть, куда роднее — из одной утробы близнецами родились, рожами конопатыми схожи, как два яичка воробьиных, а карахтеры? Один — дьявол бессовестный, другой — андел безобидный, и сроду их мирова не берет, сроду грызутся, как кошка с собакой…

— Значит, по-твоему выходит, людей никогда нельзя объединить? — встрял я в горячечную речь дедушки. — По-твоему, так и будем всегда жить по пословице: человек человеку — волк?

— Пошто, говоришь, людей объединять нельзя? Можно… да тока лучше, ежели они сами объединяются, кому с кем интереснее, как вот, к примеру, раньше были сельские общины, артели там разные, кооперативы…

— А колхозы? — уел я деда. — Когда сгоняли в колхозы — не спрашивали ведь, кому с кем интереснее?

— Не спрашивали, это точно, — нахмурился дедушка и, как всегда, в затруднительные моменты, запустил пятерню в свою роскошную красную бороду. — У меня вон любимую лошадку, Громобоя, когда со двора свели, дак я как по родному дитю по ем убивался. Лучший бегун на всю волость был, а в колхозе моментом угробили, обратили в вислобрюхого пахотного конягу. Понимать надо: не свое…

— Как это — «не свое»? — снова вмешался я. — Да каждый первоклашка знает главный советский закон: общее — значит, мое.

— Это-то верно… Мое-то мое, да только… все одно чужое. Как там на фабриках да заводах — я не знаю, потому судить не берусь. А вот в нашем, крестьянском, деле… Как бы тебе объяснить? Крестьянское подворье — это вроде единая семья, понимаешь? И корова входит в человеческую семью, и лошадь, и бараны, и даже

курицы — все члены семьи наравне с хозяевами и детишками… Скажем, стельная у меня коровка, последнее время ходит, вот-вот теленочка принесет. Дак я к ней, к своей семейной коровке, за ночь-то, поди, разов десять с постели соскочу да с фонарем наведаюсь, штобы, значит, не прозевать теленочка, штобы не замерз он, ежели дело зимой происходит, а то, может, и коровке самой при родах помощь потребуется. А в колхозном коровнике — все по-другому. Там не хозяин, а ночной сторож, чужой человек, ему все до фени, как говорят. Усек теперь разницу? Любая домашняя животная и должна быть не колхозная, а домашняя — иначе нарушается естество… Или другой пример тебе приведу. Каждую весну всем колхозам и совхозам спускаются сверху, с району, указания: когда начинать пахать, а когда — сеять. И штобы каждое хозяйство отчиталось потом по всей форме. Нарушить указ не моги никто! А скажи мне на милость, откуда ему, районному начальнику, знать о том, што, к примеру, моя полоска уже приспела и на ней можно сеять хлебушко? Это же самая тонкая наука — определить момент, когда надо начинать сев. Бывает, две полоски рядом, и все одно: на одной сегодня можно начинать, а на другой — тока завтра. Мой дружок, Тимофей Малыхин, дак тот, бывалоча, ишшо когда единолично-то жили, определял температуру и влажность землицы одному ему ведомым способом: снимет портки, да и сядет голым задом на пахоту. И всегда в точности скажет, поспело земля для посева или же нет. И што, районному начальнику этак делать? Да по всем полям, какие есть в районе? Дак у него и зада на всё не хватит!..

Из таких вот бесед я уяснил, что дедушка мой, Семен Макарович, вроде бы темнит насчет прекрасного и светлого будущего, увиливает от прямого ответа. Ну, его можно понять, — рассуждал я. — Ведь у деда свой недостаток — в рюмку любит заглядывать. Да кабы только заглядывать и кабы только в рюмку, а не в литровый ковшик. Да кабы еще кулаками после этого не махал и лаялся поменьше. Ясно, что с такими пороками (или, как опять же говорит Федя Овчинников, — «родимыми пятнами дореволюционного наследия»), с такими «пятнами» дедушке при коммунизме придется нелегко, вот он и темнит, вот и не проявляет особого желания.

Но если уж говорить по справедливости, то и до своей болезни дедушка не так уж часто запивал, а только, как он говаривал, «когда вожжа под хвост попадет». И запомнился он мне больше всего не этим, а памятен до сих пор тем, что любил и умел работать.

Приятно смотреть на ловкого циркача, спортсмена или виртуозного музыканта, — одним словом, любоваться мастером своего дела. Но и даже самый простой физический труд, если вкладывать в него душу, можно делать красиво и вдохновенно.

Помню, помню идущих по зеленому лугу косарей, молниеносные взблески литовок в разноцветной кипени цветов, дружные, широкие — во все плечо — замахи, да если еще грянет песня, вольная и просторная, как сама наша степь!..

Вижу, как дедушка Семен что-то мастерит в своей сараюшке, увлекся, ничего не видит и не слышит. Фуганок так и пляшет в его руках, разошелся в огненном танце, исступленно бросается на гладкую плаху, стремительно и в то же время плавно проносясь по ней из конца в конец, и снова взмывая вверх и отбрасывая назад золотистые кудри стружек.

Под мокрой на спине рубахою ходуном ходят глыбастые лопатки, красная борода потемнела от пота, а рубанок вжикает и вжикает — неутомимо и вдохновенно.

— Дедушка, тебя обедать кличут! — не могу я докричаться в закрытые решетчатые ворота сараюшки.

Дед, наконец, услышал, открыл засов и присел прямо на пол, прислонился к стенке.

— Еда — не волк, в лес не убежит, — сказал осипшим голосом, жадно хватая ртом воздух. — Еда, унучек, дело второе. Первое дело — работа!

Он маленько отдышался, поднялся на ноги:

— Подойди, я поучу тебя работать фуганком. Тятьки родного нет — на чужого дядю не надейся.

И опять, как тогда на памятном покосе, когда дед учил меня владеть литовкой, забирает мои руки в свои огромные, шершавые и твердые, как древесная кора, ладони, и мы вместе начинаем водить фуганком по желтой, исходящей смолянистым запахом, доске, и стружки, завиваясь красивыми спиралями, весело летят в мое разгоряченное и потное лицо…