Свидание с привкусом разлуки
Шрифт:
– Защищаться? А как можно защищаться от таких обвинений? От таких обвинений нет защиты!.. Зачем терзать меня и тащить на этот суд как… как…
– Вас предают суду как преступника. Неужели вы рассчитывали, что вам все простят? – удивился Келли. – Вы же разумный человек, крупный руководитель государства, вы должны были понимать, к чему все идет.
Лей заткнул уши.
– Обман! – бормотал он. – Сплошной обман!
– Отдохните, доктор Лей. Мы еще придем к вам и обсудим ваше положение. А пока мы навестим других обвиняемых.
Из комментариев обвиняемых на полях предъявленного им обвинения.
Герман Геринг, рейхсмаршал, преемник Гитлера, член Тайного совета:
«Победитель – всегда будет судьей, а побежденный – обвиняемым!»
Рудольф Гесс,
«Я ни о чем не сожалею».
Иоахим фон Риббентроп, имперский министр иностранных дел, член Тайного совета:
«Обвинение предъявлено не тем людям».
Вильгельм Кейтель, фельдмаршал, начальник Верховного командования Вооруженных сил Германии, член Тайного совета:
«Приказ для солдата – есть всегда приказ!»
Эрнст Кальтенбруннер, начальник Имперского Главного управления безопасности:
– «Я не несу ответственности за военные преступления, я лишь выполнял свой долг как руководитель разведывательных органов, и отказываюсь служить неким эрзацем Гиммлера».
Альфред Розенберг, Имперский руководитель нацисткой партии по вопросам идеологии, министр Восточных оккупированных территорий:
«Я отвергаю обвинение в „заговоре". Антисемитизм являлся лишь необходимой оборонительной мерой».
Ганс Франк, генерал-губернатор оккупированных польских территорий:
– «Я рассматриваю данный процесс как угодный Богу высший суд, призванный разобраться в ужасном периоде правления Гитлера и завершить его».
Вильгельм Фрик, министр внутренних дел: «Всё обвинение основано на предположении об участии в заговоре».
Юлиус Штрайхер, главный редактор нацистской газеты «Дер Штюрмер», гаулейтер Франконии:
«Данный процесс – триумф мирового еврейства».
Ялмар Шахт, министр экономики, президент Германского банка:
– «Я вообще не понимаю, почему мне предъявлено обвинение».
Вальтер Функ, министр экономики, член Совета министров по обороне:
– «Никогда в жизни я ни сознательно, ни по неведению не предпринимал ничего, что давало бы основания для подобных обвинений. Если я по неведению или вследствие заблуждений и совершил деяния, перечисленные в обвинительном заключении, то следует рассматривать мою вину в ракурсе моей личной трагедии, но не как преступление».
Денниц, гросс-адмирал, командующий военно-морскими силами, преемник Гитлера:
«Ни один из пунктов обвинения не имеет ко мне ни малейшего отношения. Выдумки американцев!»
Бальдур фон Ширах, глава гитлеровской молодежи:
«Все беды – от расовой политики».
Фриц Заукель, Генеральный уполномоченный по использованию рабочей силы:
«Пропасть между идеалом социалистического общества, вынашиваемым и защищаемым мною, в прошлом моряком и рабочим, и этими ужасными событиями – концентрационными лагерями – глубоко потрясла меня».
Альфред Йодль, генерал-полковник, начальник Штаба оперативного руководства Верховного командования:
«Вызывает сожаление смесь справедливых обвинений и политической пропаганды».
Франц фон Папен, вице-канцлер:
«Обвинение ужаснуло меня, во-первых, осознанием безответственности, в результате которой Германия оказалась ввергнута в эту войну, обернувшейся мировой катастрофой. А во-вторых, теми преступлениями, которые были совершены некоторыми из моих соотечественников. Последние необъяснимы с психологической точки зрения. Мне кажется, во всем виноваты годы безбожия и тоталитаризма. Именно они и превратили Гитлера в патологического лжеца».
Артур Зейс-Инкварт, канцлер Австрии, комиссар оккупированной Голландии:
«Хочется надеяться, что это – последний акт трагедии Второй мировой войны».
Альберт Шпеер, министр вооружения и боеприпасов:
«Процесс необходим. Даже авторитарное государство не снимает ответственности с каждого в отдельности за содеянные ужасные преступления».
Константин фон Нейрат, президент Тайного совета, протектор Богемии и Моравии:
«Я всегда был против обвинений без возможной защиты».
Ганс Фриче, глава радиослужбы и отдела прессы министерства пропаганды:
«Это самое ужасное обвинение всех времен. Ужаснее может быть лишь одно: грядущее обвинение, которое предъявит нам немецкий народ за злоупотребление его идеализмом…»
Глава VII
Зов с того света
По коридорам тюрьмы расхаживали американские часовые в касках, время от времени заглядывая в камеры, которые освещались через дверное окошко лучом прикрепленного снаружи к двери фонаря. Заглянув в камеру Лея, часовой увидел, что тот не спит, а мечется в беспокойстве по камере и что-то непрерывно бормочет про себя.
– Schlafen! – по-немецки приказал часовой. И добавил по-английски: – Sleep!
Лей обернулся, безумными глазами уставился сквозь окошко на часового.
– Спать?.. Спать! Как я могу спать?
Еще раз приказав Лею лечь в кровать, часовой отправился к другим камерам. Остальные заключенные уже спали, послушно, как положено по распорядку, положив руки поверх одеяла. Лишь Кейтель спал, натянув одеяло на голову. Часовой постучал в дверь и строго прикрикнул: «Hand!»
Кейтель понятливо перевернулся на спину, положил руки поверх одеяла и снова закрыл глаза.
Часовой, удостоверившись, что все в порядке, двинулся дальше. Оказавшись рядом с напарником, который ходил по другой стороне коридора, лениво спросил:
– Как твои? У меня один скачет по камере, как наскипидаренный!
– Господи, как они мне надоели, эти рожи! – выругался напарник. – Какого черта нас сюда загнали? Ребята давно уже дома, в Америке, купаются в славе, все девчонки виснут им на шею, а мы следим за этими уродами!..
– Зато потом будем рассказывать, как пасли всю фашистскую шайку, – успокоил его первый охранник. – Эх, жалко Гитлера здесь нет! Было бы забавно понаблюдать за этой обезьяной. Обязательно нашел бы возможность плюнуть ему в рожу. А потом бы рассказывал об этом всем в Кентукки, представляешь!
– Да, это было бы здорово.
Посмеявшись, часовые разошлись. Дойдя до камеры Лея, часовой заглянул в окошко и не увидел заключенного – кровать была пуста. Пошарив фонарем по камере, часовой обнаружил Лея сидящим на унитазе. Брезгливо сплюнув, американец двинулся дальше.
Вернувшись через какое-то время к камере Лея, он обнаружил того по-прежнему сидящим на унитазе.
– У моего, похоже, понос, – криво усмехнувшись, сообщил часовой напарнику. – Видать, обделался от страха.
– Эй, заключенный! – крикнул часовой в окошко. – Отправляйся спать!
Ответа не последовало. Лей сидел, не шелохнувшись с запрокинутой головой. Изо рта у него что-то торчало.
– Что-то случилось! Зови капитана! Срочно!
Через минуту в коридор вбежал дежурный офицер. Отчаянно ругаясь, он открыл дверь камеры Лея. Тот все так же сидел на стульчаке, изо рта у него торчали какие-то тряпки, а шея была обмотана еще влажным полотенцем, которое при высыхании сжалось и удушило его. Расталкивая солдат, в камеру ворвался взъерошенный полковник Эндрюс…
Проснувшиеся из-за шума и топота в коридоре заключенные лежали в своих камерах, напряженно вслушиваясь в каждый звук.
Утром не выспавшийся, раздосадованный полковник Эндрюс, уже получивший нагоняй от начальства, держал ответ перед толпой взбудораженных сенсацией журналистов, которых в Нюрнберге с каждым днем становилось все больше. Кулаки, которыми он сжимал свой любимый стек, даже побелели от напряжения.
– Отныне за каждой камерой будет круглосуточно следить персональный часовой, – рассказывал Эндрюс об изменениях в режиме содержания, которые он разработал после самоубийства Лея. – Заключенный будет все время на наших глазах. Повторение инцидента с Леем абсолютно исключается. Наблюдать за камерой непрерывно крайне утомительно, поэтому наши солдаты будут меняться чаще, чем обычно.
– Говорят, вы ввели слишком жестокие правила?
– Задайте этот вопрос оставшимся в живых узникам Освенцима, – зло парировал полковник. А моих клиентов регулярно осматривают военные хирурги, медсестры, стоматологи. Среди них не только американцы, но и четыре немца. Что же касается условий нахождения в тюрьме… Брат Геринга, этого главного преступника, который находился здесь в качестве свидетеля и был отпущен, официально обратился ко мне с просьбой вернуть его в тюрьму, настолько условия здесь лучше тех, в которых живут немцы за ее стенами.
– Вы разрешили ему вернуться?
– Вопрос этот решаю не я. Но со своей стороны, я рекомендовал отказать ему – пусть живет так, как живут сейчас те, кем он помыкал и кого довел до нынешнего состояния.
– Полковник, вы никогда не называете своих подопечных военнопленными. Почему?
– Статус военнопленных в тюрьме сохраняется за теми немцами, кто работает в тюрьме и не проходит в качестве обвиняемых. Остальные для нас только заключенные, обвиняемые в самых страшных преступлениях в истории человечества.