Свидание вслепую
Шрифт:
— Прекрасно вас понимаю, — согласился Левантер.
— Это вовсе не значит, Джордж, что вы мне не симпатичны, — решительно произнес хозяин. — Скорее наоборот. Можно было бы только удивляться, если бы вы, будучи таким привлекательным, не сделали бы карьеру.
— Не совсем вас понимаю, — сказал Левантер.
— Вы много пережили. Русаки. Работа на автостоянке. Вы все это пережили. И вот взгляните на себя сейчас. — Он ненадолго замолчал как бы для того, чтобы его намек в него впитался. — Вы женаты на Мэри-Джейн, на такой красивой женщине и к тому же одной из самых богатых вдов в Америке, окруженной самыми
— Мы встретились с Мэри-Джейн на «свидании вслепую», — сказал Левантер.
— Разумеется, Джордж, — поспешно согласился он. — Но неужели все ваши удачи начинались со «свиданий вслепую»? — Он взглянул на Левантера и, скривив губы, продолжил: — А не было ли у вас какого-то поступка, какой-нибудь ужасной цены, которую пришлось заплатить, чтобы остаться невредимым? — Он снова посмотрел на Левантера и, словно испугавшись, что задел его чувства, тут же добавил: — Возьмем, например, меня. Как и о любом англосаксе и протестанте, обо мне все до мелочи известно: муниципальные, штатные, федеральные документы отражают каждый этап моей жизни; в школах, больницах, клубах на меня заведены дела, хранящиеся в архивах; существуют люди, которым известна каждая стадия моей личной и профессиональной жизни. А можно ли что-то узнать про вас? — Он понизил голос. — Что известно вашей жене Мэри-Джейн о том, кто вы такой на самом деле?
Левантер не знал, что ему ответить.
Мэри-Джейн закончила осмотр библиотеки и присоединилась к ним. Ленч, приготовленный исключительно из запасов, имевшихся в бомбоубежище, должны были подать прямо сюда, в обстановке, приближающейся к ситуации ядерной войны.
По пути в столовую комнату Мэри-Джейн упала. Она сказала, что зацепилась каблуком за ковер. На следующий день, когда они играли в теннис, она снова упала, и снова сослалась на то, что споткнулась. Левантер обратил внимание на то, что оба раза она упала на спину так, словно чувство равновесия внезапно покинуло ее.
Когда они вернулись домой в Нью-Йорк, Левантер сказал, что ее падения внушают ему тревогу. Мэри-Джейн призналась, что в последние недели падала несколько раз, но заявила, что причина этого — рассеянность и неуклюжесть. Левантер настоял на том, чтобы она прошла тщательное медицинское обследование, и она нехотя согласилась.
Через неделю был поставлен предварительный диагноз: раковая опухоль во внутреннем ухе. Вскоре последовало окончательное заключение: рак пустил метастазы в мозг; об операции не могло быть и речи.
Несколько недель Мэри-Джейн провела в постели и только в редких случаях узнавала его. Периоды ясного сознания наступали внезапно и так же внезапно заканчивались. В такие минуты сиделка вежливо покидала комнату. Мэри-Джейн говорила с Левантером так, словно он только что откуда-то явился, словно он где-то отсутствовал, а сейчас пришел поговорить с ней, а она все это время его ждала. Левантер сидел на краешке кровати, и они смотрели друг на друга словно впервые, как это нередко бывает после долгого расставания.
Мэри-Джейн было известно о своей болезни и о медицинском заключении. Она расплакалась только однажды — когда сказала Левантеру, что ее болезнь поставила крест на том, что она полагала своей миссией: дать ему свободу, предложить такую жизнь, какой бы он жил и сам, получи он такое огромное наследство. Она хотела бы, чтобы он распоряжался ее деньгами без малейшего стеснения и чувства вины, обычно возникающих у наследников, и делал все то, что больше всего интересует его в жизни.
— Вместо этого ты женился на растении, — сказала она, — и по закону не сможешь развестись со мной раньше, чем через семь лет, поскольку я признана умственно неполноценной. А если я буду угасать годами? Тогда ты будешь прикован ко мне, не сможешь снова жениться, завести детей.
— Ты подарила мне самые прекрасные моменты в моей жизни, — сказал Левантер.
Мэри-Джейн взглянула на него, погрузилась в раздумье, потом впала в забытье. Ее глаза продолжали смотреть на него, скользили взглядом по комнате, но сознание пребывало где-то в другом месте. Ее тело еще жило, но она его уже не ощущала. В комнату вернулась сиделка и заняла место у постели Мэри-Джейн. Левантер целыми днями не выходил из квартиры, ожидая малейших признаков ее реакции, заглядывал ей в глаза, которые были открыты, но не видели. Время от времени он кормил Мэри-Джейн и провожал в ванную комнату: она склоняла голову ему на плечо, и он поддерживал ее рукой. Он одевал ее и раздевал, причесывал, помогал купать, досуха вытирал, укладывал в постель. В такие минуты она напоминала младенца.
Последние признаки жизни покинули ее тело так же спокойно, как мысли оставили ее сознание. Он почувствовал, что теряет своего единственного ребенка и снова становится сиротой. В порыве отчаяния он переехал в свою старую квартиру, которую, пока они были женаты, использовал как офис.
Всякий раз, когда его взгляд падал на фото Мэри-Джейн на ночном столике, ему вспоминались слова: «Это было, и этого не было».
Однажды вечером, проходя мимо «Карнеги-Холла», он увидел, что из череды портретов на афишах на него смотрит знакомое женское лицо. Жирные черные буквы резко контрастировали с ее светлыми волосами и бесцветными глазами.
Концерт уже начался, и касса закрывалась. Билетерша взглянула на него и меланхолично объяснила, что все билеты проданы. Не произнеся ни слова, Левантер достал карандаш и бумагу. Он притворился, что дрожит. Левой рукой он сжимал правое запястье, удерживая руку и направляя ее по бумаге. Большими неровными буквами он написал, что пришел на концерт потому, что страдает припадками, облегчить которые может только музыка. Женщина прочитала его записку. Прежде чем она успела ответить ему отказом, он отпустил правую руку и несколько раз судорожно шлепнул себя по уху. Женщина занервничала, видимо опасаясь, что сейчас у него начинается припадок. Она торопливо сунула руку под прилавок и выдала ему билет, который кто-то забронировал, но так и не забрал. Левантер расплатился и, все еще дрожа, бросился внутрь.
Зал был полон звуками, которые вырывались из-под пальцев пианистки. Исполняемая ею музыка привела его в восхищение. Эту вещь играла его мать, и он вспомнил, что часто слушал ее в записи, как будто музыка могла вернуть ему былые эмоции.
Его место было в последнем ряду: он с трудом различал черты лица пианистки, словно смотрел на нее в перевернутый театральный бинокль. Он прекрасно помнил, какие чувства испытал, впервые услышав ее игру. Но, как и прежде, он не в силах был понять свои чувства.