Свидание

Аскильдсен Хьелль

Тогда. Окно нараспашку, тихо елозит на фоне бледного вечернего неба тюль, ни наласкаться, ни разлепиться немыслимо, одеяло упало на пол, нагота, стрекот кузнечика за окном, баюкающий шелест листьев, размеренное дыхание – ты не мерзнешь, нет, а ты, и я нет – мягкие сумерки, спокойные движения его рук: суетиться нет причин, да и слишком многое поставлено на карту, разговор полушепотом, когда звук важнее смысла, – слышишь, как шумят деревья, послушай кузнечика, надо же, такая тишина – новые чувства, новые мысли, великие слова о счастье, которые ждут не ответа, но эхо, светлые волосы на подушке, запахи, июльский вечер и она – я сейчас заплачу, я так счастлива – вдруг: стук дверей, шаги,

голоса; и сразу, без перехода – ужас: что мы наделали, секундная паника, она: запри дверь, шаги по лестнице, лязганье дверной ручки, отец: Габриель, почему ты закрылся? У меня гости. Давай не будем все усложнять. Стыд, что отец не постучался, страх и чувство вины, тяжелые с первой секунды, но еще более усилившиеся, когда он, проводив ее, вернулся домой, было уже поздно, отец ждал в темной гостиной: Габриель, мне надо с тобой поговорить. Молчание. Я видел, что это была девушка, кто она? Никакого ответа. Я видел, что в комнате был погашен свет и заперта дверь, кто эта девушка? Не скажу. Я прекрасно знаю и сам, а спрашиваю тебя единственно с целью дать тебе шанс ничего от меня не скрывать, но если ты не желаешь ничего рассказывать, мне остается предполагать наихудшее, поэтому мой долг – поставить в известность о произошедшем ее отца. Если ты это сделаешь. Я это сделаю. Это подло. Думай, что говоришь, Габриель. Это подлость из подлостей.

В зеркале отражалось солнце. Он спустился по лестнице и вышел из дому, после дождя дорожка была мокрой и твердой. Он позвонил в дверь.

– Мама вышла на минутку. Чувствуй себя как дома. Тебе чай или кофе?

– Все равно. Можно я сяду на террасе?

– Конечно.

Он устроился в кресле-качалке. Она ходила из дома на террасу и обратно. Напевала что-то себе под нос. На него снизошел покой, физическое и душевное умиротворение, которое он испытывал и раньше, но крайне редко.

– Хорошо живешь!

– Ты думаешь?

– Эта терраса и сад.

– Он требует много забот, а лето слишком короткое. Ты забыл, наверно, каково здесь зимой.

Чай с лимоном, сыр и печенье, визг электропилы вдалеке.

– Если б ты знала, сколько раз я проходил мимо вашей ограды и мечтал о таком же замечательном саде.

– У вас тоже хороший.

– В нем нет ни единого места, которое бы не просматривалось из дома. Я не мог уединиться ни в саду, ни в доме, только в подвале.

– Разве у тебя не было своей комнаты?

– Была, но я не осмеливался запирать дверь. У меня не должно было быть никаких секретов от них, поэтому они входили, когда хотели, без стука. Ящики моего письменного стола тоже запирались, но спрятать ключ я не смел. Не помню, чтобы мне впрямую запрещали, это само собой разумелось. Все свое я хранил в других местах. Помню, однажды я забыл на столике у кровати свой дневник, маленький такой блокнот желтого цвета, который легко прятать. Мне было лет пятнадцать-шестнадцать, и на первой странице я написал, что это мое личное, и я запрещаю кому бы то ни было прикасаться к нему. Мать не только прочла его, но и начертала карандашом поверх одной из страниц: Бог видит все.

– А из-за чего конкретно ты уехал?

– Не знаю. Уже не вспомню. Я понимаю, это звучит глупо, ведь прошло не так много времени, но я действительно не помню. Иногда я думаю, что я сбежал после того, как увидел, что отец избивает мать, но на самом деле после этого прошло много времени.

– Странно.

– Да. Я многого не помню. А про некоторые вещи я не знаю, были они или я все придумал, хотя это тоже происходило недавно. Но и то, что я помню отчетливо, мне трудно привязать ко времени: было мне тогда восемь, а может, десять или пятнадцать. Самое удивительное, что в какие-то

периоды моей жизни мне из ночи в ночь снилось одно и то же, и в конце концов я стал верить, что это не сон, что так было наяву. Одно время я считал, что не получил аттестата из-за того, что не сдал письменного экзамена по-английскому, причем я не завалил его, вовсе нет, это был хороший сон, в котором я во время экзамена сидел и глядел на остальных ребят, я знал, что мне нет нужды писать тест, что он слишком легкий для меня и лучше б я пошел погулять по лесу, поэтому я встал и вышел. Как ни чудно это звучит, но долгое время, несколько месяцев, я наполовину верил, что действительно ушел с экзамена, хотя я знал правду... жаль, я не смогу объяснить...

– Я понимаю, – сказала она. И встала. – Я сейчас вернусь.

Чувство умиротворения исчезло. Я должен спросить отца, он один может сказать мне, если может и захочет.

– Мне пора.

– Так быстро?

– Я должен поговорить с отцом. Я могу тебе позвонить?

– Конечно.

Он шел быстро, чтобы решимость не остыла. Я должен сделать это, теперь или никогда, чего я боюсь, ребенком я боялся его побоев, но теперь я боюсь по старой привычке, он ничего мне не сделает, это я могу вставить ему, если захочу, он может только рассказать мне все, а правды я не боюсь.

– Габриель, это ты?

– Да.

– Уже вернулся? Хочешь кофе?

– Нет, спасибо.

Он сел за стол в маленькой гостиной. Солнце склонилось к западу и светило в северное окно, лучи упирались в портьеру.

– Я хотел спросить тебя.

– Спрашивай.

– Не чтобы ворошить старое, я спрашиваю только потому, что я, как ни странно это звучит, действительно не знаю, – почему я сбежал из дому?

– Давай не будем об этом. Забыли и забыли.

– Но я должен выяснить.

– Я пытался понять, как это могло произойти, в чем моя вина. Не думай, что я обвиняю во всем тебя одного.

– Давай не будем искать виноватых. Что ты имеешь в виду?

– Может, я слишком сильно любил тебя.

– Вот как ты на это смотришь.

– Или моя любовь была чрезмерно взыскательной.

– Ты хотел, чтоб я стал таким, как ты.

– Это обвинение?

– Я не хотел быть похожим на тебя. Если только в самом раннем детстве, не помню, но потом точно нет. Я называл тебя Авраамом.

– Авраамом?

– А себя Исааком. Сколько себя помню, я всегда боялся тебя, не только потому, что ты меня наказывал...

– Я никогда не наказывал тебя беспричинно.

– Я тоже так думал, поэтому всегда чувствовал себя виноватым и был слишком мал, чтобы отличить, где проступок, а где ощущение греховности.

– Это одно и то же.

– Нет. Почему мама чуть что краснела?

– Оставь свою мать в покое.

– Она в покое. Почему ты наказывал ее?

– Наказывал?

– Бил.

– Когда?

– Не знаю. Я видел это. Потому что она потакала мне?

– Габриель! Ты для этого приехал?

– Нет, нет! Мне не следовало приезжать.

– Тебе следовало приехать с другим настроем.

– Скажи мне, из-за чего я сбежал.

– Спроси об этом у своей совести.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты сбежал не с пустыми руками.

– Я знаю.

– Твоя мать никогда не оправилась от этого потрясения.

Габриель поднялся.

– Я вижу, мы не договоримся. Ты взялся за старое, ты опять играешь на моем чувстве вины и прикрываешься Господом Богом. Значит, ты никогда не наказывал меня беспричинно? А что считать причинами? У инквизиторов тоже были веские причины! Ты переживаешь, что любил меня слишком сильно? Меряй свою любовь часами, которые я провел взаперти в чулане на чердаке!