Свидетель или история поиска
Шрифт:
призналась, что вначале отказывалась встречаться со мной так же, как держалась подальше от британских офицеров и вообще всего британского. Она приехала в Турцию, чтобы забыть Англию; почему, она не сказала. Я абсолютно не чувствовал робости, которая сковывала меня рядом с другими женщинами. Казалось, мы были знакомы очень давно и вот снова встретились.
Всю неделю я не мог не думать о ней, очень надеясь, что она будет на обеде у Сабахеддина, поскольку я не спросил, могу ли я навестить ее. Возможно, со стороны это выглядит очень естественно, но мне было странно, что кто-то или что-то смогло оторвать меня от разведывательной службы, которой я был весьма предан.
На следующей неделе мы встретились у Сабахеддина. Привычка князя не излагать собственных убеждений куда-то исчезла, и он заговорил об Иисусе Христе и так, как никогда не говорил
Я был потрясен. Никогда раньше я не воспринимал религию всерьез. На следующий день я все еще помнил почти каждое его слово. Но к концу недели впечатление померкло. Только позднее я понял — вера не передается от одного человека другому. Меня действительно потрясли слова князя, но они не достигли глубин моего существа. Оглядываясь назад, я сейчас с волнением вспоминаю тот разговор, на много лет затерявшийся в памяти.
На той же неделе я вновь повстречал миссис Бьюмон, но при совсем других обстоятельствах. Это случилось благодаря тому, что мне частенько приходилось заботиться о различных приезжих, оказавшихся в Константинополе либо с наблюдательской миссией, либо просто для удовлетворения собственного любопытства. Мое знание города и языка в сочетании с постоянным взваливанием на себя большего количества дел, чем я мог исполнить, делали меня легкой мишенью для нежеланной работы. Иногда это было даже интересно, например, когда я был переводчиком у Дарданеллской комиссии, прибывшей в Турцию для отчета о высадке в Галлиполе. На сей раз мне поручили помочь делегации Второго Интернационала, которая направлялась в Тифлис для переговоров с Социалистическим Демократическим правительством Грузии.
Незадолго до этого британская пехотная бригада, посланная после перемирия для охраны бакинского нефтепровода, была выведена из Батуми, главного морского порта Грузии. По моему тогдашнему разумению, это стандартное решение было принято в Лондоне ложно информированной контрразведкой без учета реальных обстоятельств. Я был убежден, пока британская бригада или даже батальон, остается на Кавказе, правительства трех главных государств — Азербайджана, Грузии и Армении смогут противостоять давлению российского коммунизма и сохранить свою независимость. Девятого июля 1920 года пехотинцы ушли, и уже через четыре недели грузинское правительство сообщило союзникам, что не может противодействовать большевистской пропаганде. В то же время через одного доверенного агента мне пришло странное предложение. Главную угрозу грузинской независимости представляла деятельность большевистского комиссара, армянина по национальности. Тайное армянское общество готовило его убийство, чтобы предотвратить захват Армении русскими, и просило нашей помощи по укрытию тех, кто будет в нем замешан. Я послал соответствующий доклад, ответ на который был скорым и коротким: «Правительство Его Величества никогда не одобрит политического убийства».
Ситуация складывалась курьезная, почти комическая. Второй Интернационал, во время и после войны ославленный правительствами союзников как пацифистский и подрывной орган, теперь играл роль чуть ли не спасителя кавказской демократии. На февральском съезде в Берне в 1919 году были приняты резолюции, осуждающие большевизм, и постановлено послать в Россию «инспекционную комиссию». Прошло полтора года, прежде чем, уже в практически безнадежной ситуации, союзники наделили комиссию соответствующими полномочиями и отправили на Кавказ в надежде, что она будет способствовать укреплению позиций грузинского правительства. Но тень пацифизма еще витала в воздухе, и мне были даны несколько противоречивые указания во всем помогать комиссии, в то же время оставаясь на чеку.
Я пошел встречать корабль, на котором прибывала делегация. К своему удивлению, на посыльном судне я встретил миссис Бьюмон и узнал, что она была тесно связана с бернским съездом и знакома с большинством делегатов, среди которых находились Артур Хендерсон, Камилл Хьюсманс, Вандервельд, Филип и миссис Сноуден, Бернштейн и другие известные лидеры европейского социалистического движения. Кое-какие необходимые формальности заняли несколько дней, и в это время я показывал им городские достопримечательности. Практические все они были знакомы с князем Сабахеддином, и в Куру Чешме было устроено что-то вроде частного приема, на котором меня расспрашивали об обстановке в Турции и на Кавказе. Делегаты мне очень понравились. Камилл Хьюсманс был выдающейся фигурой; кроме того, он и его дочь Сара, также приглашенная на вечеринку, были близкими друзьями миссис Бьюмон. Я не мог избавиться от ощущения, что эти люди, твердо верящие в свои принципы и руководствующиеся ими, заслуживали большего доверия, чем лидеры союзников, движимые мелкими эгоистическими интересами.
Одним из последствий этих встреч стало мое растущее увлечение миссис Бьюмон. Меня глубоко потрясло ее умение зажечь энтузиазм в членах этой делегации, прибывших в Турцию озадаченными и подозрительными и уезжавшими в Батуми с обновленным ощущением значимости собственной миссии.
Еще до этого я стал частым гостем в доме миссис Бьюмон и вскоре совершенно естественно переселился к ней. С собой я перевез своего турецкого денщика Мевлуда, наичестнейшего из всех известных мне когда-либо слуг. Его единственным недостатком была алчность к хлебу. За общим столом нас снабжали очень грубым хлебом, который не подавали офицерам. Так, каждый день Мевлуду доставались пять или шесть больших буханок, которые он съедал почти до крошки. Турецкие солдаты не видели мяса, но их потрясающая выносливость позволяла им воевать практически на голодном пайке. И если им перепадала какая-то еда в неограниченном количестве, они не могли остановиться.
Мевлуд никогда не позволял мне ходить ночью одному, куда бы я ни пошел, он спокойно дожидался меня за дверью при любой погоде, следя, чтобы никто не устроил на меня засаду. Он был убежден: я окружен врагами, жаждущими моей смерти. Возможно, он действительно спас мою жизнь: время от времени я получал письма с угрозами, но никогда не принимал их всерьез. Он полностью доверял миссис Бьюмон, и совместными усилиями они весьма украсили мой доселе печально неустроенный быт.
С первой нашей встречи я не сомневался, что наши жизни соединены. Мы смогли пожениться только в 1925 году после многих приключений. Они с князем серьезно говорили обо мне. Он назвал меня notre infant genial (наш гениальный ребенок) и высказал убежденность, что в будущем меня ждет особая role. Он надеялся, что она поддержит мой поиск глубинной реальности и не допустит, чтобы я слепо рвался к успеху.
Подгоняемый ее заинтересованностью, я возобновил свои математические изыскания. Они касались проблемы духовной свободной воли и материального детерминизма. Оглядываясь назад, я не могу понять, почему этот вопрос так захватил меня. Конечно, я был движим осознанием нашей принадлежности Двум мирам: видимому, измеримому и познаваемому, и невидимому, скорее ощущаемому, чем зримому. Поскольку я принадлежал к обоим мирам, они должны были быть совместимыми и каким-то образом связанными, но я не мог сказать, каким. Мне казалось, что люди очень легко соглашаются с очевидным. С одной стороны, физика и биология с их строго механистическим подходом не оставили места в мире для свободной воли, разве только путем неких уклончивостей и уверток. С другой стороны, мораль делала необходимым наличие ответственности и свободы, а религия шла еще дальше, требуя веры в тайный мир, где свободы самой по себе было недостаточно. Принимая основные положения современной науки, религии приходилось изворачиваться не меньше, чем другой стороне. Беда была в том, что все эти вопросы и противоречия были и во мне, и я не мог не искать решения.
Как-то я получил из Англии пачку научных статей, среди которых была работа Альберта Эйнштейна о светоносном эфире. В ней обсуждалось существование некоего материального эфира и было показано, что если он существует, то обладает вроде бы невозможной способностью распространяться во всех направлениях одновременно, передвигаясь при этом со скоростью света. Меня потрясло это предположение. Эйнштейн приводил его в качестве доказательства нематериальности такого эфира, я же задумался над его геометрическим смыслом. Как такие свойства можно представить геометрически?