Свидетель или история поиска
Шрифт:
Поясню на примере, что я имею в виду. Хобби Успенского было собирать старые гравюры. Для его работы ему потребовались гравюры Санкт-Петербурга и Москвы, и он попросил меня найти такой магазин. На Оксфорд-стрит я обнаружил лавку мистера Спенсера, в те времена обладателя одной из самых больших коллекций в мире. Успенский пришел в восхищение и пригласил меня пойти с ним туда как-то часа в два пополудни. Так случилось, что в этот день у меня была встреча с важным клиентом. Я воспринял ситуацию как испытание. Я отменил встречу с клиентом и освободил всю вторую половину дня для Успенского. Он получил массу удовольствия, накупил гравюр и пообещал заглянуть еще через недельку. Затем пригласил меня на чашку чая, который с большим тщанием заваривал собственноручно из особых китайских
Таким образом, я создал себе множество воображаемых врагов. Я безжалостно боролся со своим сознанием, чтобы научиться смирению. Я мог повиноваться Успенскому, но покориться я не мог. Мучимый чувством вины, я знал, что все равно останусь при своем мнении и внутри буду продолжать спорить.
Вот почему вскоре я стал задаваться вопросом: «Если я не могу покориться человеку, сумею ли я смириться перед Господом?» Я не имел представления, что означает этот вопрос, но пытался ответить на него в одиночку. В тот вечер я кружил по Брайнстонской площади, решая эту проблему и чувствуя себя потерянным и отчаявшимся. Я не видел выхода. С одной стороны, был отказ, гораздо более глубокий, чем моя собственная воля, покоряться какому бы то ни было человеку. С другой стороны, была неспособность, гораздо более глубокая, чем мое собственное непонимание, понять, что означает смирение перед Богом.
Жена ждала моего возвращения. Я хотел бы разрыдаться у нее на груди. Но не мог себе этого позволить. Я мог только сказать, что отчаялся, и притом безнадежно. С женской проницательностью она сказала: «Ты расстроен, потому что твои дела не ладятся». Я ужаснулся такому предположению и в тот же момент понял, что это действительно так. Страдало только мое задетое самолюбие, но не было никакого подлинного стремления к недостижимому совершенству.
Я не мог принять эту истину, но теплота и любовь моей жены успокоили мои чувства, и я преисполнился к ней благодарности. Несмотря на все мое невольное пренебрежение, она никогда не отворачивалась от меня, с пониманием относясь к тому хаосу, который царил вокруг и внутри меня.
Благодаря одному из тех важных и определяющих жизнь совпадений, вечером следующего дня Успенский начал новую тему, которая в течение последующих двенадцати лет стала важной частью моей жизни. Он рассказывал о методах, применяющихся в эзотерических школах Азии и Восточной Европы для фиксации внимания и предотвращения блуждания ума в воображаемых далях. Они основаны на том, что память может работать только однолинейно. Вспоминая одно, мы забываем о другом. Упражняя память, мы исключаем случайные мысли. Этого можно достичь заучиванием наизусть или повторением заученного.
На меня это произвело впечатление, так как я всегда задавался вопросом, зачем индусы, мусульмане и христиане выучивают свои священные тексты спустя тысячелетие после исчезновения необходимости хранить их таким образом. Канхере, мой учитель санскрита, показал мне метод, применяемый индийскими браминами для запоминания Вед и браманов. Я был знаком с хафизами, хранителями, знающими Коран наизусть и воспроизводящими их с грамматическими ошибками, допущенными пророком. В греческих ортодоксальных монастырях монахи ставили перед собой задачу запоминания всей Библии; подобные начинания не были знакомы западному христианству до девятнадцатого столетия. Мне они всегда представлялись бессмысленным пережитком тех времен, когда чтение и письмо не были распространены и манускрипты могли легко испортиться или потеряться. Теперь же я осознал, что практика заучивания текстов действительно была пережитком, но не века отсутствия письменности, а времени, когда человек понимал опасность жизни только в своих мыслях.
Успенский продолжал говорить о повторении. Он описал молитву сердца — постоянное повторение фразы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного». Установленная в греческих ортодоксальных монастырях более тысячи лет назад, эта молитва имела потрясающие результаты, так как монахи и монахини достигали состояния просветления, буквально следуя совету святого Павла молиться, не останавливаясь. Он отметил, что молитва сердца в ее изначальной форме пригодна только для монахов, но форма повторения, менее потрясающая эмоционально, может быть нам полезна.
Он предложил, чтобы некоторые из нас взяли на себя задачу выучить наизусть Нагорную проповедь или даже целиком Евангелия. Другие могут попытаться постоянно повторять молитву сердца, но лучше по-гречески, так как английский вариант не передает ритма оригинала.
Он обошел всех нас, давая каждому индивидуальное задание. Около меня он не остановился, бросив: «Это упражнение для Беннетта не годится». Привыкший к таким ударам, на этот раз я по-настоящему огорчился, так как сильно нуждался в каком-нибудь начинании. Я хотел было тайно выучить Нагорную проповедь, но после короткой внутренней борьбы решил подчиниться. На следующей неделе, в то время как другие описывали свои переживания по поводу этого упражнения, я сидел молча и испытывал величайшее спокойствие и благодарность. Я узнал, насколько лучше нести тяжесть отказа, чем наслаждаться обладанием. Должно быть, почувствовав мое состояние, в конце занятия Успенский сказал: «Теперь, если хотите, Беннетт, можете попробовать повторение».
С этого дня в течение четырех или пяти лет я старался как можно чаще в течение дня повторять молитву сердца по-гречески. Вскоре я смог произносить ее про себя, читая или говоря с другими. Через три года она соединилась с моим дыханием и продолжалась даже тогда, когда я не осознавал этого. Мои дневники 1931-35 гг. полны описаний упражнения повторения. Я выучился, например, молиться одновременно на греческом и латинском с разной скоростью, а потом сумел очень быстро прибавлять молитву на немецком или русском. При этом возникало состояние контролируемой диссоциации: обычная связь между моими интеллектуальной, эмоциональной и инстинктивной функциями нарушалась и взаимодействие нового рода — состояние чистого осознания — вновь собирало их вместе.
В это время я также выучил наизусть Евангелия и навсегда благодарен за теснейшую связь с этими потрясающими текстами, которую я испытывал во время этого упражнения.
Читать такую книгу, такое милое отождествление.
Через несколько недель после введения упражнений запоминания и повторения Успенский отказался обсуждать их результаты на наших встречах, сказав, что они были неверно поняты и, если мы будем настаивать, могут привести к ошибочным результатам. Поскольку в его словах не было прямого запрета, я и еще несколько человек решились продолжать. Считая упражнение повторения очень интимным и личным, я очень редко говорил о нем в течение почти что пятнадцати лет.
Вновь и вновь Успенский предлагал какую-нибудь интереснейшую тему, обещая ее развитие, и вдруг терял к ней всякий интерес через несколько недель или месяцев.
В это время мои собственные занятия, известные как группа Беннетта, продолжались. В 1931 году, когда дела Греческой горнодобывающей компании шли хорошо, я начал эксперимент, который без перерыва сохранился до сих пор. Он заключался в интенсивной совместной работе и учебе в течение определенного периода времени. В августе 1931 года мы отправились в Шорхем-на-море, где за копейки можно было снять большие бунгало, в которых могла спать дюжина человек. В следующем году, когда Греческая горнодобывающая компания как раз ликвидировалась, я вновь поехал туда, на этот раз с двадцатью учениками. Мы с женой ехали из Лондона на автобусе, она очень устала от напряжения, скопившегося за последние месяцы. Читая записи в дневнике, касающиеся четырех недель, проведенных в Шорхеме, я удивляюсь, как другие меня выносили. Мое состояние было жалким, я же им гордился. Если каким-нибудь прекрасным днем мы гуляли вниз до Чанстонбэри-Ринг, все, что я мог написать было следующее: «Есть нечто столь отталкивающее и унизительное в удовольствии, которое человек испытывает от приятных вещей, что он содрогается от отвращения к самому себе в момент осознания». На следующий день я написал: «Ускользнуть от этого ничтожного мира, когда дела идут плохо не легче, чем когда они идут хорошо».