Свидетель или история поиска
Шрифт:
В период между 1936 годом и началом второй мировой войны изменились мои отношения с Успенским. Хотя я был постоянным гостем в его большом доме в Лайне, недалеко от озера Виржиния, он перестал дарить меня своим доверием. Но с мадам Успенской все осталось по-прежнему, и все эти годы я получал от нее безграничную помощь. Она убедила Успенского позволить выбранной группе изучать гурджиевские упражнения под руководством одного из его бывших учеников. Мне разрешили присоединиться к занятиям и возобновить работу, представлявшую для меня большую ценность в Prieure четырнадцатью годами ранее. Начавшись в октябре 1937 года, занятия продолжались около двух лет.
Эта возможность означала отсутствие дома в течение
Несмотря на это, жена стала изводить себя мыслями о том, что она стоит на моем пути. Несколько раз она пыталась уйти от меня под предлогом того, что я должен иметь молодую жену и детей. Я не воспринимал это всерьез, поскольку не сомневался, что мы останемся вместе вплоть до конца ее жизни. Быть с ней доставляло мне величайшее счастье, и, уверен, она разделяла мои чувства.
Я так и не смог понять того, что происходит в женском уме. Для меня реальностью было ощущение собственной несостоятельности перед лицом внутренних проблем. Когда жена говорила о своем ощущении несостоятельности, для меня это звучало нелепо. Она не была несостоятельной, и я полагал, что нужно только сказать ей об этом, и я пытался изо всех сил вернуть ей мужество. Я совершенно не понимал, что ее беспокойство не имело ничего общего с логической стороной нашего положения. Как-то раз она сказала мне: «С тобой я прожила чудесную жизнь. Мы встретились почти двадцать лет назад, и с тех пор я всегда была уверена, что ты найдешь свой путь и выполнишь великую задачу. Сейчас ты находишься на пути к успеху. Я больше тебе не понадоблюсь. Больше всего на свете тебя заботит работа с Успенским. Но для меня там нет места: они действительно во мне не нуждаются и не хотят меня видеть. Не хочу, чтобы меня приглашали только потому, что я твоя жена. Будет гораздо лучше, если я исчезну навсегда».
Мы несколько раз вели подобные беседы, и каждый раз я оставался в полной уверенности, что переубедил и успокоил ее. Как и многие другие мужчины, я полагал, что она беспокоится насчет других женщин, и чувствовал, что она должна знать, что она — единственная женщина, с которой я могу разделить свою жизнь настолько, насколько я могу ее разделить с другим человеческим существом. Ни на минуту я не подумал, что она говорит серьезно, и действительно чувствовала, что ей пришло время уйти из моей жизни. Только теперь, оглядываясь назад на двадцать лет, я понимаю, насколько чудовищно невнимателен я был к людям, особенно к женщинам. Когда моя жена сказала, что заботится о моем благополучии больше, чем о своей жизни, я принял это за выражение чувств, а не за факт. Поэтому я был полностью не подготовлен к тому, что случилось.
Тогда мы жили в Бэйсуотере. Двадцать четвертого января 1937 года я, как обычно, направился в свой офис на Виктория-стрит. Не знаю отчего, я беспокоился и позвонил домой около четырех часов пополудни. Не получив ответа, я встревожился и сразу же отправился домой. Войдя, я крикнул: «Полли, где ты?» Мне никто не ответил. Я бросился в спальню и нашел ее распростертой на кровати и тяжело дышащей. Увидев пустой пузырек из-под снотворных таблеток, я понял, в чем дело. Я выбежал из дома, нашел такси и отвез ее прямо в госпиталь Св. Марии.
Дежурный врач доктор Смитер сразу же пришел и, едва взглянув на нее, забрал ее в палату и велел мне подождать. По счастливой случайности Смитер как раз занимался исследованиями воздействия барбитуратов на нервную систему под руководством известного невропатолога. Это позволило ему предпринять очень рискованные меры. Он вышел и сказал: «Она умирает. Я сделаю ей спинномозговую пункцию, чтобы понизить давление. Лучше подождите».
Только тогда я вновь смог собраться с мыслями. Я осознал, насколько я игнорировал все ее душевные страдания. Только я был виноват в том, что она решилась на такой отчаянный шаг. Было совершенно немыслимо, чтобы мы, столь глубоко любившие друг друга и столь близкие друг другу, не смогли друг друга понять. Как только она вообразила, что я смогу жить без нее? Как только я вообразил, что, говоря, что пришло ее время уйти, она говорила несерьезно?
В 11 вечера мне разрешили войти в палату. Она была в глубокой коме. Я сел рядом и взял ее руку. Доктор Смитер сказал: «Если она шевельнется, поговорите с ней и попытайтесь поднять ее». Я сидел рядом и говорил с ней все время, уверяя, как она нужна мне, звал ее, просил вернуться ко мне. Часы шли, но никаких изменений не было. Ее дыхание слабело, а я почти ударился в панику.
Следующий день и всю ночь, и еще день я сидел рядом с ней, говоря и зовя ее. Я был убежден, что она знает, что я здесь, но никак не дает об этом знать.
Наконец через три дня и три ночи она открыла глаза и взглянула на меня. Она произнесла: «Ты» или «Да», не помню точно, закрыла глаза и уснула нормальным сном. Доктор Смитер, применивший все свои знания для ее спасения, пришел и велел мне пойти отдохнуть. Я почти не отходил от ее постели в течение трех дней и уже не знал, сплю я или бодрствую. Силы медленно возвращались к ней. Проснувшись на следующий день, она сказала: «Я видела чудо. Я покинула свое тело и оказалась в месте, где я слышала небесную музыку. Она была непохожа ни на одну музыку в мире. Я знала, что рядом Иисус. Я была уверена в Его присутствии, хотя видеть Его не могла. Я хотела остаться. Тут я услышала твой зов. Я просила тебя замолчать, но ты не слышал. Ты звал меня вернуться обратно в свое тело. Я не хотела, но твое желание было слишком сильно. Я не могла оставаться вне своего тела. Вернувшись, я слышала твой голос, но не видела тебя. Затем все покрылось мраком, а когда я вновь очнулась, я вновь была в своем теле, а вокруг было голубое сияние. Я чувствовала себя умиротворенной, но Иисуса больше не было. Тогда я поняла, что вернулась и должна жить дальше. Но я все равно радовалась, потому что поняла, что я действительно нужна тебе». После долгого молчания она добавила: «Ты не должен говорить никому об этом до моей смерти. Возможно, я расскажу обо всем мсье Успенскому, — но я должна подождать».
Успенский был в курсе дела, хотя для всех передозировка оставалась всего лишь несчастным случаем. Каждый день он справлялся о ее здоровье и просил о встрече с моей женой, как только это станет возможным. Когда наконец я привез ее в Лайн, она долго говорила с Успенским с глазу на глаз. Потом она рассказала мне, что он заявил: «Знаю, с Вами произошло нечто важное. Не расскажете об этом?» Она ответила, что собирается подождать год и, если все еще будет убеждена в реальности ее опыта, она расскажет о нем. Он смирился с ее решением. С того времени он уделял ей больше внимание, и она стала желанным гостем в Лайне.
Она взялась за шитье стеганных одеял и покрывал для мадам Успенской и работала над ними все свое свободное время в течение нескольких месяцев. Я был счастлив наблюдать, как между этими двумя женщинами, вызывавшими мое наибольшее восхищение, возникала истинная дружба. Они были почти одного возраста и, возможно, обладали одинаково сильными характерами, потому так долго избегали друг друга.
После пережитого жена сильно изменилась. Она приобрела некоторую отрешенность, которой я никогда не замечал в ней раньше. Я не хочу сказать, что исчез ее энтузиазм и радость жизни. Напротив, мы были гораздо счастливее, чем прежде, по крайней мере у нее больше не возникало ощущение собственной бесполезности.