Свидетель канона
Шрифт:
Наступила ночь; Томас все шептал последние строчки стихотворения. Мира не существовало. Мир сузился в точку.
К утру не вытерпит еще кто-нибудь.
… Если б доблестными звали тех, кто кутит в кабаках, да глазеет на танцовщиц в ожерельях и шелках! Иль с любовницей встречает розовеющий восток – первый звался средь арабов я наездник и стрелок!…
Томас не уйдет. Есть сила превыше Пророка; как ни стыдился Томас признавать – но это и не вера христианская.
На прощание чагатай сказал: "Томас, ваш пророк Иса родился у пресветлой Мариам одну тысячу сто девяносто четыре
Томас позволил себе встать и расправить спину. От голода его заметно шатало, но все же он растер ноги и руки – точно как учил давешний рыцарь-храмовник.
Отворилась дверь и на пороге в ночной тишине появился человек.
– Ты, ференг! Я, рафик имама, повелеваю тебе – подойди! Ты с честью выдержал испытание, и да станешь ты нашим братом, если ответишь на один вопрос повелителя!
Томас помотал головой и… Проснулся?
Да! Нет? Наверное…
Он все так же на ногах, и его все так же трясет от голода.
Люди в белом осторожно взяли Томаса под руки и подвели к стоявшему на желанном пороге сановнику постарше, и тот, намотав на кулак длинную седую бороду, процедил:
– Скажи, о ференг, как набрался ты наглости явиться сюда крещеным? Для чего тебе, неверной собаке, рай Пророка? Ответь мне, и, клянусь званием даи, ты войдешь. Иначе войдет любой из них, кто подаст мне твою голову.
Сидящие подпрыгнули с места; кажется, даже глаза их вспыхнули в ночи нелюдским белым – но то всего лишь луна отразилась на жадных лицах.
Мудрый караванщик научил Томаса правильному ответу. Среди гонимых повсюду шиитов существовала "такийя", право принимать любую веру, если того требовала жизнь. Опять же, имелась вполне разумная причина – Старцу Горы пригодился бы необрезанный лазутчик. Наконец, прямо сейчас Томас мог выкрикнуть шахаду: "Нет бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его!"
Томас криво улыбнулся и ответил подслушанное у старого араба там, в чайхане, вовсе даже не стихотворение, вовсе не мудрость:
– Когда Абу-Аббас оскорбил своими стихами правителя Йемена и бежал в Каир, то погонщик его повозки напевал: "Не завидуй же, Сальма". Узнавши свое стихотворение, Абу-Аббас, в тайной надежде на похвалу, вопросил: известно ли погонщику, кем написано и кому посвящено сие?
Сановник и фидаины переглянулись, однако же, Томаса не остановили. Тогда Томас просипел:
– "Как же, знаю," отвечал погонщик. "То бесчестный Абу-Аббас, коему назначили уплатить сто серебряных за сожительство с собственной матерью, а ее-то и звали Сальма." После Абу-Аббас говорил: "Я и не знал, то ли мне ужасаться приписываемому мне кощунству, то ли дивиться столь малой вире за столь ужасную вину."
Люди в белом переглянулись теперь уже в неподдельном изумлении. Сановник даже отступил на полшага:
– Ты нас удивил. Входи!
– Входи! – прошептал Томас, открывая боковую
– Налево главные ворота, направо стена внутренней крепости. За ней направо садик, налево вырубленная в скале узкая лестница в покои рафиков и даи, а уже где-то там вход к имаму. Но туда меня не пускали.
– Ты славно потрудился, храбрый ференг, – под белой разбойничьей луной глаза караванщика блестели сталью, и Томас припомнил с непонятной тоской, как он сам впервые вошел в эту неприметную дверцу, и как его соперники мечтали подать хозяевам Аламута голову нахального ференга… И точно так же блестели под луной жадные глаза – пока еще белым блеском.
– К воротам!
Пробежали к воротам; двух стражников Томас опоил с вечера маковым зельем – тем самым, что давали новичкам, чтобы отнести их, уснувших, в закрытый сад. В том саду новички видели диковинные цветы, вкушали царское угощение – и, разумеется, прикасались к женщинам.
Женщину на востоке купит совсем не каждый. Дорогое удовольствие. Да и ходят здесь женщины обыкновенно закутанные по самые глаза. Почти все новички в том саду встречали первую женщину за всю жизнь.
А потом отвар из мака срабатывал, и новички, заснувшие в раю, просыпались на своем узком жестком ложе, под каменными пыльными сводами Аламута. И великий имам назаритов говорил, сочувственно качая благородными сединами: "Рай находится в тени сабель, о бесстрашный фидаин. Ты видел, что получишь после смерти, если выполнишь мою волю."
Затем, если повелителю Аламута требовалась голова эмира Хорезмшаха, грузинского князя или рыцаря Иерусалимского королевства, или даже самого Салах-Ад-Дина, то имам призывал к себе верного слугу… О, имам вовсе не говорил: "Пойди, убей для меня" того или этого.
О нет!
Имам говорил: "Сын мой, сегодня ты отправляешься в рай."
Рай находится в тени сабель!
Саблей и луком, удавкой и ядом Томас выучился владеть весьма неплохо. Не сравнить с наставниками-рафиками, но большая часть рядовых фидаинов уже не могла сражаться против рослого англичанина лицом к лицу. Пока чагатайский лазутчик сдвигал тайные запоры, Томас черной тенью шел по этажам надвратной башни, по стене к скучающим караульным – и убивал.
Вот уже второе столетие крепость Аламут покрывала страхом пределы ближние и дальние. Незримые клинки Аламута и сейчас готовились отлично – а вот высшие сановники уже далеко ушли от аскезы первооснователя. Им в голову не приходило, что кто-то может их не бояться.
И уж тем более, никто не задумывался, что против Аламута можно точно так же применить незримый клинок – да еще и откованый в нем самом!
Но вот заскрипели тяжеленные створки; больше не требовалось беречь тишину. Во двор между внутренней и наружной стенами с ревом хлынули бронные и оружные северяне. В громадной здешней библиотеке Томас встречал рисунки каплевидных щитов и высоких, остроконечных шлемов. Здешние мусульмане накручивали на шпиль чалму – русы носили броню вовсе без покрывал.